– Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает.

Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.

– Где твои картины-то? Большие, что ли?

– Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки.

– Опять старье какое-нибудь?

– Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников.

– Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.

– Как ты говоришь?

– Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев.

– Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может.

– Лучше бы ты мои картины продавал.

– Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь.

– Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?

– Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?

– Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.

– Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.

– Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова.

Мишу он не любил, понимая, что тот – форменный бандит, настоящий убийца. Лебедев, при всем своем безразличии и наплевательстве, был довольно-таки проницательным человеком, и как всякий художник, обладал интуицией куда более сильной, чем разум.

Логически мыслить он не умел, но в людях разбирался неплохо и за долгие годы рисования и писания портретов насобачился моментально улавливать характер человека.

Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого взгляда. Едва он увидел телохранителя Шелковникова, как ему стало не по себе. Еще тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:

– Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.

– Да ну, брось ты! – благодушно ответил Павел Павлович. – Миша – парень спокойный, он только с виду такой грозный.

– Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову не дури, Павел Павлович, я в людях разбираюсь.

– Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.

Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша с картинами уже стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из рук.

– Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж тут еще немного с Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.

– Понял, шеф, – коротко сказал водитель, покидая мастерскую.

– Ну и морда же у него – садистская! – заметил Лебедев.

– Ничего, – ответил Шелковников, – с его лица не воду пить, он для других дел нужен.

– Понятно.

– Ни хрена тебе не понятно.

– Куда ты их хочешь поставить? – спросил Лебедев.

– Вначале их надо распаковать, снять с подрамников и аккуратно свернуть в рулон.

– – Что, все?

– Да, все, – ответил Шелковников. – Давай-ка займемся.

Со стола было все убрано, и стол стал самым чистым местом в мастерской, таким чистым, что Шелковников даже удивился. Они вдвоем аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.

– Хорошие картинки, – заметил Лебедев.

– Да, ничего.

– На продажу, что ли?

– Пока не знаю.

Также аккуратно все картины были свернуты в рулон, и только после этого Борис Иванович опять спросил:

– Так куда ты их хочешь спрятать?

– Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.

– А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть на столе.

– Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? – кивнув на пыльный торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.

– Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.

– Я посмотрю.

Шелковников взял стремянку, приставил к стеллажу, легко забрался нанес.

– Пустотелая, – удовлетворенно кивнул он, – давай сюда сверток.

Борис Иванович подал восемь свернутых в рулон картин. Шелковников аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.

– Дай-ка мне вон ту мешковину, – обратился он к хозяину мастерской сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.

С трудом согнувшись, Лебедев поднял мешковину и передал Павлу Павловичу. Тот накинул мешок на торс.

– Вот так оно будет лучше.

Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и сунул под стеллаж, зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.

– Осторожнее, разольешь!

– Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.

– Не скажи, – покачал головой художник.

– Ты туда когда последний раз заглядывал?

– С полгода уж прошло… Может, коньяка выпьешь, а? – облизнув губы, поинтересовался Лебедев.

– Выпью, если нальешь.

– Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.

– Так помой, – поморщился Шелковников.

– Будет сделано.

Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе бумаги посреди чистого, чуть влажного после того, как его протерли тряпкой, рабочего стола.

– Присаживайся.

– Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко…

– Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. – Лебедев стянул грязную ткань, которой было накрыто кресло, вместе со старыми скомканными газетами. – Садись сюда и пей. – Он открыл бутылку грузинского коньяка, налил полстакана гостю и полстакана себе. – За что выпьем?

2( – Не знаю… – сказал Шелковников. – Давай выпьем за удачу. Может, опять повезет?

– Хорошо, давай за удачу.

– Каждый за свою.

– Идет.

Мужчины выпили.

– У тебя, наверное, проблемы с деньгами? – заметил Павел Павлович.

– Да, проблемы, как всегда. С деньгами у меня всю жизнь проблемы, сколько живу, столько и мучаюсь.

Никогда их не хватает, да и кончаются они в самый неподходящий момент. Как говорится, то их нет, то их совсем нет.

– Это хорошо…

– Что же хорошего? Когда денег нет, вообще ничего не хочется делать.

– А когда есть, – сказал Шелковников, – тем более ничего не хочется делать. Денег я тебе, Борис Иванович, дам. Немного, подам, – он поднялся с кресла, взял свой кейс, открыл, запустил руку под крышку.

Лебедев сидел спокойно и невозмутимо, как изваяние Будды, и поглядывал на бутылку с коньяком.

Шелковников вытащил триста долларов и положил их рядом со стаканом.

– Вот тебе для начала.

– А когда заберешь картины? Сколько им у меня храниться?

Шелковников пожал плечами:

– Будет надо, заберу. Может, через неделю, а может и через две. В общем, не переживай.

– А я и не переживаю, пусть хоть год лежат. Правда, за мастерскую не заплачено, могут наехать.

– А почему не платишь?

– Как это почему – денег нет.

– Я тебе дал денег.

– Этого мало, – меланхолично заметил Лебедев, и запустив всю пятерню в сальные седые волосы, откинул их со лба. Лицо от выпитого коньяка уже покраснело, глаза масляно заблестели.

– Ладно, дам тебе еще стольник, но за мастерскую из них сразу же заплати. Не надо, чтобы сюда ходили лишние люди, мне это ни к чему.

– Мне тоже, – спокойно сказал Лебедев, пряча деньги в карман потертых джинсов.

– Давай еще по капле, и я поеду, у меня куча дел накопилась. В галерею заскочить надо, то да се…

– Давай, – Лебедев плеснул в стаканы, мужчины выпили. – Эй, погоди, Павел Павлович, а по третьей?

Бог-то троицу любит. А то удача от тебя отвернется.

– А от тебя?

– Я ее зад только и вижу.

– Ну, тогда давай, чтобы не отвернулась.

Шелковников был немного суеверен. Они выпили по третьей, Павел Павлович поднялся, надел пальто, серую шляпу с широкой шелковой лентой, поправил очки на тонком носу, одним пальцем приподняв оправу на переносице.