Каркуль подошел к двери, вздохнул, отодвинул засов, открыл тяжелую дверь, прислушался. В темнице было тихо. Каркуль привык к этой тишине. Здесь всегда было тихо, заключенные любили поспать, и Каркуль часто им завидовал, ему самому выспаться никогда не удавалось. Все сорок пять лет он вставал чуть свет, ложился далеко за полночь.

Каркуль прикрыл входную дверь, подошел к решетке и, приблизив факел, попытался рассмотреть прислонившегося к стене пленника. Свет от тусклого пламени не проникал в темный угол, где сидел принц, разглядеть его лицо тюремщику не удалось. А Каркуль не прочь был бы увидеть выражение лица этого гордого, надменного человека, которого боялись все обитатели крепости. Все, кроме этой рыжей девки, объявившей себя сестрой короля. Одни говорят, она ведьма Туатов, другие утверждают, что божество. Может, и вправду, божество, Каркулю никогда прежде не доводилось слышать такого голоса. Однажды ему удалось договориться с охранниками, которые за полкруга козьего сыра согласились отпустить Каркуля сходить наверх, послушать у дверей тронной залы, как поет волшебница.

Тюремщик закрепил факел на стене, прислушался, вздохнул: надо же иметь такие нервы, пленника ждет смертная казнь, а он спит себе, ни о чем не заботясь. Даже прихрапывает. Расстояние между досками, из которых сбита решетка, небольшое, миску не просунуть, Каркуль носит заключенным еду в глиняных чашках. Тюремщик просунул между прутьями пшеничную лепешку и чашку с овощным отваром. Отвар дурно пах, но Каркуль давно привык к этому запаху. Заключенных кормили плохо, еду готовили из отбросов. Да и что их кормить-то — ни один не вышел отсюда живым. А хлеб заключенным вообще не положен. Лепешку Каркуль приложил к обеду по собственной инициативе. Вождь все-таки, принц, князь, или как его там, хозяин, одним словом. Чего доброго выберется как-нибудь отсюда. Кто его знает, не решит ли он наказать тех, кто томил его здесь. Бренн жесток и мстителен, и не за такие преступления люди попадали в эти темницы. А Каркуль скажет, мол, что я, жалкий раб, мог поделать против воли короля и его думнонов. Вот, поделился с любимым вождем собственным хлебом, сам, можно сказать, без обеда остался, лишь бы добрый принц не оголодал.

Только теперь тюремщик обратил внимание на то, что храп пленника больше походил на рык. Странный рык, тихий и страшный. Каркуль выронил чашку, она звякнула о пол, рык прекратился. Каркуль вытащил руку, но рукав зацепился за прутья решетки. Пока он пытался отцепить рукав, во тьме произошло какое-то движение. Внезапно напротив его лица разлетелась в щепки решетка. Перед глазами промелькнуло что-то огромное, покрытое сморщенной кожей. Длинные, похожие на серпы, чудовищные когти замерли на мгновение перед выкатившимися от ужаса глазами Каркуля. Он застыл, не в силах пошевелиться, почувствовал, как намокли его штаны. Когтистая лапа начала разламывать прутья, увеличивая отверстие в решетке, за которой шевелилось что-то огромное и темное. Каркуль хотел бежать прочь, отступил назад, но ноги, сделавшиеся ватными от страха, не послушались, и он упал. Длинный коготь воткнулся ему в живот, пригвоздив тюремщика к полу. Каркуль завизжал, забил руками и ногами по воздуху. В его тело вошел еще один серп, а потом еще один. И Каркуль увидел, как лапа чудовища вытащила из его живота что-то склизкое и противное, казавшееся серо-лиловым в свете факела. В отверстие решетки просунулась ужасная голова, склонилась над несчастным тюремщиком и с хлюпаньем начала пожирать то, что было извлечено из живота Каркуля. Извиваясь от дикой боли, он пытался удержать свои внутренности руками, захлебываясь собственным воплем.

Трое охранников, стоявшие в конце коридора у выхода, изумленно переглянулись, услышав странные, приглушенные толстой дверью звуки, доносившиеся из темницы.

— Что это там делает этот поэннинский хрыч? — спросил один из охранников.

— Эй, Каркуль, старая развалина, — закричал второй охранник, — ты что там застрял?! Валяй сюда, мерзопакостная тварь!

Ответа не последовало. Свет от факела тюремщика, укрепленного в темнице, не проникал сквозь плотно прикрытую дверь, дальний конец коридора терялся во мраке. Воины вновь переглянулись.

— Иди, Сарей, проверь, почему старик не возвращается, что-то уж больно долго его нет, чтоб ему сдохнуть, не опохмелившись.

— Иди сам, Боржек, — ответил Сарей и поежился. Его охватило странное отдущение панический страх перед темным концом коридора. — Ты же знаешь, нам запрещено покидать пост. Это работа Каркуля ходить в темницу, я не обязан следить за ним.

— Может, он сейчас освобождает пленника, а вот это уже твоя забота. Может, Каркуль, козел безрогий, стал предателем. Ты слышал какой-то странный звук, будто кто-то сблевал все, что сожрал за последнюю неделю?

— Знаешь, королю следовало поставить тюремщиком кого-нибудь из думнонов, — сказал Сарей. — А в темницу пусть идет Килиан.

— Верно, — обрадовался Боржек и обратился к тощему, словно палка, парню: — Килиан, давай, двигай. Настучи Каркулю по башке, пусть не задерживается так надолго у заключенного. Это против правил, нечего ему там делать. Приведи сюда хрыча, мы уж с ним поговорим, чтоб ему… — Боржек добавил какое-то ругательство, еще не известное юноше.

Килиан, самый младший из охранников, злобно зыркнул на Боржека, вынул из настенной скобы один из двух факелов и нехотя поплелся в темный конец коридора. По мере того, как Килиан отдалялся от охранников, Сарей все яснее ощущал, что дальний конец коридора, заканчивающийся дверью, не просто теряется в темноте. Нет, он окутан страшной, непроглядной тьмой, которая клубится и дышит.

Дрожащий свет факела Килиана поначалу рассеивал мрак коридора. Но по мере удаления от охранников, свет становился все более тусклым, и если сначала он освещал коридор локтей на пять вокруг воина, то с каждым его шагом световое пятно все уменьшалось, и вскоре Сарей уже не видел даже самого Килиана, а только маленький красный огонек факела. Потом рядом вспыхнул еще один такой же огонек, может быть, навстречу Килиану вышел тюремщик. Несколько мгновений два красных огонька двигались рядом, а потом внезапно погасли. Дальний конец коридора снова потонул во тьме.

— Ну, что там, в самом деле? — не выдержал Боржек. — Куда опять подевались эти бездари, чтоб им обоим стать пищей для угасов!

Сарей вжался в стену, стараясь избавиться от страстного желания отпереть дверь, за которой начинается лестница, ведущая из подземелья, и с диким воплем броситься наверх, призывая всех добрых божеств на свою защиту. Если он так поступит, он навсегда будет опозорен в глазах и Боржека, и тех воинов, что охраняют верхний конец лестницы, поэтому Сарей изо всех сил боролся со своим страхом, вцепившись обеими руками в копье.

Боржек осветил лицо Сарея, увидел его переполненные ужасом глаза, презрительно сплюнул и пошел во тьму, захватив с собой единственный факел.

— Килиан, поросячий объедок! Куда ты подевался, подлюга?! — орал Боржек. — Отвечай, трусливый гаденыш, или я тебе башку прошибу, когда найду! Чтоб тебе…

Боржек перебирал все известные ему ругательства, ободряя себя собственной матерщиной. Внезапно его нога зацепилась за что-то, он едва не упал, с трудом удержал равновесие. Воин присел, осветил тусклым факелом предмет на полу. В луже крови лежало изувеченное человеческое тело без головы. Обглоданная нога Килиана валялась в стороне. Боржек, объятый ужасом, завопил на всю темницу, факел выпал из его рук и погас.

Сарей, заслышав душераздирающий крик товарища и оказавшись в кромешной темноте, наугад метнул копье. Второй вопль Боржека, сопровождаемый страшными ругательствами, дал понять Сарею, что его копье настигло цель. Следующим звуком, который услышал Сарей, было отвратительное хлюпанье, хруст и утробное урчание. И еще странный скрежет чего-то острого по каменному полу. Сарей, уже ничуть не стесняясь своей трусости, отпер дверь, ведущую на лестницу, но не успел покинуть темный коридор. Что-то длинное и острое пронзило его спину, разорвало мышцы и внутренности, вышло спереди из живота.