— Его бы одного не выпустили с Земли, — сказал я.

— Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет — что хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый.

Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку.

— Да и вообще наш «Воробей» — такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме «Факела» держат, а прямо возле школы, в дубовой роще.

— Летаете иногда? — спросил я.

— С тех пор, как ты от нас отключился — ни разу, — сказал Лёка.

Ритка сказала:

— А меня в космос возьмете?

Лёка мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки.

Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к «Тропикам», и с места так шарахнул «амфибию» резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал «амфибию» вверх в сумасшедшем темпе, все сидели «притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную высоту и повел «амфибию» над городком по-человечески.

— Как это ты умудрился? — спросил папа.

— Фокус, — сказал я.

— Надеюсь, в последний раз, — сказал он.

Ритка сказала:

— Рыж, ты ненормальный.

Я посадил «амфибию», как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до «Тропиков» было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел.

Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа:

— Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не противно, а… Ну, ты понимаешь…

— Да, — сказал я. — Очень.

Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться.

— Всем привет, — сказал я. — Девочкам Вишнячихам персональный.

— Ты забегай, — сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.

— Привет, Рыж, — сказала она.

Они попрощались с папой, а Лёка, стоя уже под дождем (одна голова в «амфибии»), добавил:

— Ты не затягивай визит, старина. Скучно — дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра.

— Как? — сказал я. — Как умер? Я ее только вчера видел!

— Не знаю, — сказал Лёка. — Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! — И захлопнул дверцу.

С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.

— Жаль, — сказал папа. — Славный был зверь.

— О чем речь, — сказал я. — Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно… Ну что, купил?

— По-моему, классный подарок, — сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. — И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь.

Донышко коробочки было блестящее, крышка — беленькая, а сама она — нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди — зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в «амфибии» я не зажег и не стал вчитываться.

— Что за материал? — спросил я и пощелкал по коробке.

— Жесть, — сказал папа. — Теперь такой не бывает. Жили же люди.

— А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?

— Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.

Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: «Чай русский» и чуть ниже и мельче: «Рязанская чаеразвесочная фабрика», а по самому низу коробки, вокруг: «ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.».

— Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом — «С. Есенин», наш великий Сергей Есенин.

— Бог ты мой! — сказал я. — Да ведь не похож ни капельки.

— Ну, ну, ладно, — сказал папа. — Что за дух противоречия? Я сразу узнал его, к тому же в магазинном каталоге (я попросил отыскать) было ясно написано: «…одно из наиболее точных воспроизведений внешности великого поэта».

— А зачем вообще его засадили на чайную коробку? — спросил я.

— Трудно сказать. Я думаю, что это были в то время первые пробы сил, первые шаги в искусстве рекламы.

— А что, его мало знали? Зачем его рекламировали?

— Дорогой мой, — сказал папа. — Я инженер, занимаюсь пластмассой и не очень-то, к сожалению, разбираюсь во всем этом. Может быть, тогда его знали и недостаточно хорошо, но, скорее всего, это не так, скорее всего — просто наоборот, и рекламировали таким образом не Есенина с помощью чая, а чай с помощью Есенина. Иногда, я даже сам видел в одной коллекции, портреты великих людей помещали на спичках.

— Спички, что ли, рекламировали? — спросил я.

— Не знаю, может быть, в случае со спичками рекламировали как раз именно великих людей. Я же сказал тебе — скорее всего, это были первые опыты в искусстве рекламы. Впрочем, все это неважно.

— Сколько ты заплатил за подарок? — спросил я.

— И не спрашивай. — Он вздохнул. — Даже мама, наверное, будет меня ругать. Вещь дорогая, редкая. Ну, тронулись, время.

Я запустил двигатель, «амфибия» взлетела, и до самого Дворца бракосочетаний, до самого приземления, я вел ее по воздуху очень медленно и плавно.

У подъезда Дворца стояло под дождем несколько обычных наземных машин и пара «амфибий» типа нашей (черепахи по сравнению с ней, если не забывать про мою приставку); когда я плавно и аккуратно садился, подъехали еще три машины с гостями, слева, чуть в стороне от остальных, стояли две амфибии более высокого класса, одна — Зинченко, другая — не знаю чья. Из второй без плаща, в одном платьице, прямо под дождь выскочила с огромным букетом цветов какая-то длинноногая девчушка и пулей припустила к подъезду. Не знаю почему (ведь думал я о ней все время), но именно в этот момент, когда эта девчушка — плюх! плюх! плюх! — прямо по лужам, в легких туфельках, летела к Дворцу, я остро подумал о Натке: как же это я так позволил себе после болезни замотаться на Аяксе и «Пластике», что так и не сгонял с ней на моей «амфибии», а ведь обещал? Да и не обещал вовсе — я и сам хотел. Мельком я видел ее вчера, буквально на секундочку: мчался на «Пластик»…

— Ты куда?!

— На «Пластик».

— Программа, что ли, запущена — так мчишься.

— Да нет. Совещание. Считают они, мое дело — фантазировать…

— Воображать?

— Представлять!

— А сам предмет-то изучаешь?

— Еще бы! Читаю выше головы!

— Умница!

— За конфеты спасибо!

— Вкусные?

— О!

— Одной не было — заметил?

— Заметил.

— Это я взяла. Не сердись.

— Ерунда, что ты!

— Ну, беги. Махнем на Млечный Путь?

— Млечный Путь?!

— Ну, беги. Скорее бы он все придумал.

— Кто «он»?

— Папа твой.

— Да-а…

— Ну, беги.

Швейцар Дворца распахнул перед нами большую, лег кую, из матового пластика дверь, и возле второй нас встретил пожилой кругленький полный человечек в черном костюме, весь улыбающийся, с коротенькой толстой шеей (как бы без шеи), довольно юркий и быстрый.

— Пожалуйте, дорогие гости, — сказал он, расшаркался и представился, мол, такой-то (не помню, невзрачная какая-то фамилия, типа Пнев) — администратор зала и распорядитель на сегодняшней свадьбе.

Он пропустил нас во вторую дверь, и мы оказались в пустом зале, где справа (я увидел) был гардероб, а слева, вдалеке, огромная раскрытая настежь дверь, возле которой по стойке смирно стояли Юра и его белая невеста с цветами в руках, — вероятно, они встречали гостей. Рядом с ними была невысокая, обычная, но широкая двухстворчатая дверь, на которой после я прочел: «Комната для подарков» и почему-то быстро подумал: «Вот бы мне такую».