Глупости, сказал бы Ясон, поэтому я промолчала. Но он сказал:

— Не будем спорить, Медея. Только не этой ночью. Иди сюда.

Этот голос.Снова как сигнал, на который что-то во мне отзывается, и я опять вверила ему не только мои ступни — вверила каждую пядь своего тела, желания которого он умеет угадывать, как ни один мужчина на свете. Хотя вернее сказать — умел угадывать.

— Ясон?

Долгое молчание. Это мне знакомо. Сейчас примется искать виноватых.

— Все оттого, — начал он укоризненным голосом, — что ты мне изменяешь.

Сбежала с государевой трапезы, не иначе есть еще с кем поразвлечься. — На это я не сочла нужным отвечать, но он только пуще разозлился. — Прежде, — сказал он, — такого никогда бы не случилось. Прежде ты давала мне силу, сколько нужно сил — столько и давала.

На сей раз он был прав, я встала, окунула лицо и руки в бадью с водой, которую утром принесла из родника.

— Прежде, — сказала я Ясону, — прежде ты в меня верил. И в самого себя тоже.

— Вечно тебе надо всем перечить, — проворчал Ясон, — вечно все надо знать лучше других. Когда же ты наконец признаешь, что время твое прошло.

— Сейчас, — с изумлением услышала я собственный голос, — вот прямо сейчас и признаю, только тебе-то разве от этого легче?

Тут он вдруг обхватил голову руками и издал стон, какого мне прежде не доводилось слышать.

— Только не думай, — выдохнул он, — только не думай, будто я радуюсь, что и ты тоже не знаешь, как быть.

Такого признания я от него не ожидала. Я присела рядом с ним на ложе, отняла его ладони от висков, стала гладить его лоб, щеки, плечи, чувствительные ложбинки над ключицами, иди ко мне, прошептал он умоляюще, и я легла к нему, ведь я знаю его тело и умею пришпоривать его желания, и вот уже он, смежив веки, отдался игре собственных фантазий, в которые он меня никогда не допускал. Да, да, да, Медея, вот оно, сейчас. Ему наконец удалось то, чего я ему так желала, он всей тяжестью рухнул на меня и, пряча лицо между моих грудей, разрыдался — и плакал долго. Никогда прежде не видела я его слез. Потом" он встал, окунул лицо в бадью с водой, встряхнул головой, словно бык, которого огрели дубиной по рогам, и, не оборачиваясь и не говоря ни слова, ушел.

За это мне еще придется поплатиться. Женщину, которая видела мужчину в миг слабости, в Коринфе так просто не прощают.

А у нас дома? В Колхиде? Не обманываюсь ли я, уверяя саму себя, что там, на родине, это было иначе? Интересно, отчего это я в последнее время все чаще и чаще вызываю в себе воспоминания о Колхиде, стараясь расцветить их все более живыми красками, словно не могу просто так смириться с исчезновением Колхиды из моей души. Или словно мне это зачем-то нужно, а зачем, я и сама не знаю.

Я пошла к Лиссе, она не спала. Рядом, из-за полога, я слышала посапывание детей. Мне очень хотелось, чтобы Лисса спросила меня, где я была, но та никогда не задает вопросов. Среди всех существ на земле она единственная, с кем я не была разлучена ни дня, она, родившаяся со мною в один день, та, чья мать стала моей кормилицей, она, ставшая потом кормилицей моим детям. Она, которая видела все и, думаю, все поняла, хотя, быть может, я и тут обманываюсь, полагая обыкновенным даром природы ее способность чувствовать и осознавать малейшие мои душевные движения — нередко прежде меня и даже такие, в которых я сама никогда себе не призналась бы. Лисса, которую я то сама прошу прилечь рядом со мной на мое ложе, чтобы облегчить душу, а то готова гнать от себя чуть ли не на край света. Но край света — это же Колхида. Наша Колхида на южных склонах угрюмого и дикого Кавказа, чья острая линия хребтов навсегда врезана в сердце каждой из нас, мы-то обе это знаем, просто не говорим никогда — разговоры только пуще растравили бы лютую тоску по родине. Но я-то всегда знала, что до конца дней не перестану тосковать по моей Колхиде, хотя что значит знать — эту неумолчную, гложущую боль предвидеть невозможно, мы, колхидцы, читаем ее друг у друга в глазах, когда встречаемся, чтобы посидеть вместе, попеть наши песни и поведать подрастающему юношеству истории наших богов и нашего племени, истории, которые иные из детей вовсе не хотят слушать, ибо мечтают во всем походить на настоящих коринфян. Да и я иной раз избегаю ходить на эти встречи, а меня, так, во всяком случае, мне кажется, все чаще избегают на них приглашать. Ах, мои дорогие колхидцы, и вы тоже умеете причинять мне боль. А теперь вот, оказывается, этому научилась даже Лисса.

Она, правда, все еще бодрствовала, как всегда, когда знала, что еще может мне понадобиться, однако — против обыкновения — отказала мне в привычной своей улыбке. Выклянчивать улыбку я, конечно, не стала, сделала вид, будто ничего не замечаю, и начала — это посреди ночи-то — задавать себе и ей вопросы, вправду ли мужчины в Колхиде были другими, чем коринфяне, она нехотя, но все же дала втянуть себя в эту игру, по ее воспоминаниям, мужчины в Колхиде давали волю своим чувствам, так она сказала, отец ее, к примеру, не скрывал рыданий, когда с ее братом случилось несчастье, он прилюдно причитал и кричал, тогда как в Коринфе на похоронах ни один мужчина слезинки не проронит, за них тут женщины отдуваются. Тут она замолчала. Я знала, о чем она думает. Никогда больше не видела я, чтобы мужчина плакал так, как плакал тот молодой колхидец, возлюбленный Лиссы, которого она оставила навсегда, чтобы взойти на борт «Арго» и последовать за мной в неизвестность. Аринну, свою дочурку, она произвела на свет уже в пути, и с тех пор не было в ее жизни ни одного мужчины, — подумав об этом, я невольно спросила себя о цене, которую Лиссе да и другим колхидцам, всем нам пришлось заплатить за то, что я не пожелала больше жить в Колхиде, а они, ослепленные любовью и славой, которой я у них пользовалась, за мною последовали. Да, вот так я сегодня вынуждена на это смотреть.

Ясон? Что Ясон… Им хотелось думать, будто это именно тот мужчина, за которым я побегу хоть на край света, — я им не перечила, а теперь не имею права на них обижаться за то, что они воспринимают наш разрыв как кровное оскорбление. И даже хуже: как доказательство тщеты и напрасности нашего побега. В то время как я — так я размышляла на ложе Лиссы — сегодня ощупывала это доказательство собственными руками: детский скелетик, укрытый от всего света в жуткой пещере. В этот миг Лисса положила ладонь мне на затылок. Жесты все те же, а вот смысл в них уже другой. Нам дано лишь утешать друг друга. Поправить же ничего не дано. Так уж все устроено, мама, я начинаю понимать.

А что я хотела поправить, что хотела наверстать, когда не нашла другого выхода, кроме одного — исчезнуть вместе с Ясоном? Когда я доверила, мама, это свое намерение сперва тебе, потом Лиссе, вы обе выслушали меня молча, даже не спрашивая о причинах, — Лисса в конце концов заявила, что едет со мной. Лишь много лет спустя я надумала спросить у нее о том, что же творилось в те дни и ночи в Колхиде, ибо ведь именно Лисса втайне собрала горстку отчаянных колхидцев, которые захотели к нам присоединиться. Ни в одном из этих людей нельзя было обмануться, каждый должен был быть надежен, как кремень, любое необдуманное или предательское слово почти неминуемо вело к катастрофе. Но она хорошо изучила наших земляков, наблюдала за ними давно и пристально, она точно знала тех, кто, как и я, считал такую жизнь невыносимой. Так что они пошли за мной не ради меня, не только ради меня, Лисса частенько мне это повторяла, когда мои дорогие колхидцы, разочарованные странами, куда я, сама изгнанница, их привела, начинали винить меня в том, что из-за меня они, дескать, потеряли родину, которая теперь, задним числом, представлялась им чуть ли не в ореоле сияющей безупречности. Как же я их понимаю! И как же порой на них злюсь!

Сами обстоятельства нашего отплытия из Колхиды уже вскоре обросли невероятными, нередко прямо противоположными слухами и домыслами. Достоверно лишь то, что я среди ночи прокралась к ложу Лиссы и разбудила ее: «Пора, Лисса, ты идешь?», что Лисса тут же встала, подхватила свой — уже с вечера увязанный — узел, после чего мы вместе выскользнули из дворца и двинулись вниз, к морю, где на спокойной глади бухты почти в кромешной тьме застыли «Арго» и еще два судна из колхидского флота, корабли-перебежчики, к которым нас, женщин и детей, по мелкой воде мужчины перенесли на руках. Уже в путешествии некоторые из мужчин начали сперва понемногу, а потом все сильней преувеличивать глубину этого брода и вообще говорить о крайней опасности нашего отплытия, то о мертвой зыби, то о волнении на море, а особенно о своей мудрой предусмотрительности и отваге, только благодаря которым мы, женщины и дети, и оказались на борту. И чем хуже будет наше положение, тем безудержней будут выходить из берегов достоверности эти их легенды, а противопоставлять быль всем этим небылицам совершенно бесполезно. Если от были вообще хоть что-то осталось, после стольких-то лет. Если эта быль, источенная тоской по дому и унижением, разочарованием и нищетой, не превратилась всего лишь в хлипкую ветхую оболочку, которую любой, кто действительно этого захочет, способен разрушить. Кто же этого захочет? Пресбон?