– Я не люблю тебя.
– «Пока не высохнут моря».
– Понятия не имею, что это все значит.
– «Не утечет скала». Это, надеюсь, достаточно ясно. «Клянусь люб-бить тебя…» Уж эти-то слова тебе наверняка понятны. Именно так их произносят популярные певцы. «И дней пески не убегут, клянусь люб-бить тебя». Насчет песков, готов признать, звучит несколько туманно, но общий смысл поймет даже человек, вконец ожесточивший свое сердце. К тому же ты что, забыла о Сердце Брюса?
Рыдания утихли, и по наступившему молчанию Деннис понял, что в прелестной и слабой головке, уткнувшейся в угол, мыслительный процесс идет полным ходом.
– Это Брюс, что ли, написал стихотворение? – спросила она наконец.
– Нет. Но имена этих людей настолько похожи, что разница просто несущественна.
Последовала пауза.
– А этот Брюс или как там его, он не оставят никакого выхода для тех, кто дал клятву?
Деннис не возлагал больших надежд на обет, данный в церквушке Олд-Лэнг-Сайн. Он и упомянул-то о нем неизвестно зачем. Но теперь он поспешил использовать свое преимущество.
– Послушай, ты, сладостное и безнадежное создание. Ты сейчас стоишь перед дилеммой – это по-нашему, по-европейски, а по-вашему – ты попала в переплет.
– Отвези меня домой.
– Хорошо, я могу объяснить тебе все по дороге. На твой взгляд, в мире нет ничего прекраснее «Шелестящего дола», разве только рай небесный. Я тебя понимаю. На свой грубый английский манер я разделяю твой восторг. Я даже собрался написать об этом один опус, но боюсь, что не смогу в этой связи повторить вслед за Доусоном [18]: «Если вы его прочтете, все поймете вы». Ты не поймешь в нем, милая, ни единого слова. Но это все так, между прочим. Твой мистер Джойбой – это воплощенный дух «Шелестящего дола», единственное промежуточное звено между доктором Кенуорти и простыми смертными. Итак, оба мы, ты и я, одержимы «Шелестящим долом», «в целительную смерть полувлюблен», как я сказал тебе однажды, и, чтобы избежать дальнейших осложнений, позволь мне сразу добавить, что эти стихи тоже написал не я. Так вот, ты баядерка и девственная весталка этого заведения, и совершенно естественно, что меня влечет к тебе, а тебя влечет к Джойбою. Психологи объяснят тебе, что подобное случается на каждом шагу.
Вполне может статься, что с точки зрения Сновидца, моя репутация небезупречна. Попугай выглядел в гробу просто ужасно. Так что из этого? Ты любила меня и поклялась любить вечно самой священной клятвой во всем религиозном арсенале «Шелестящего дола». Теперь тебе понятна та дилемма, перед которой ты стоишь, тот тупик или переплет, в который ты попала? Святость неделима. Если целовать меня через сердца Бернса или Брюса – это не священный акт, то и ложиться в постель со стариной Джойбоем тоже не священный акт.
Она молчала. Деннис и не ожидал, что его слова произведут на нее такое глубокое впечатление.
– Ну, мы приехали, – сказал он наконец, остановившись перед домом, где она снимала квартиру. Он знал, что всякое проявление мягкости сейчас неуместно. – Вылезай.
Эме ничего не сказала и вначале даже не двинулась с места. Потом она прошептала:
– Ты мог бы освободить меня.
– Да, но я не хочу.
– Даже если я совсем забыла тебя?
– Но ведь ты не забыла.
– Забыла. Когда я отворачиваюсь, я даже не могу вспомнить, какой ты. А когда тебя нет, я совсем о тебе не думаю.
Когда Эме очутилась одна в железобетонной клетке, которую она называла своей квартирой, на нее набросились все демоны сомнения. Она включила радио, безрассудная буря тевтонской страсти захватила ее и вынесла на крутой обрыв безумия, потом музыка вдруг оборвалась. «Мы передавали музыку по заявке компании «Кайзеровские персики без косточки». Помните, что ни один другой сорт персиков, из поступающих в продажу, не гарантирует ни столь полного отсутствия косточек, ни столь высокого качества. Только покупая кайзеровские персики без косточек, вы покупаете полновесную, сочную персиковую мякоть без всяких посторонних…»
Она сняла телефонную трубку и набрала номер мистера Джойбоя.
– Пожалуйста, ну пожалуйста, приезжайте. Я так мучаюсь.
В трубке слышался оглушительный гвалт человеческих и нечеловеческих голосов, и среди этого гвалта тихий, слабый голос повторял:
– Погромче, роднуля-детуля. Не совсем понял.
– Я так несчастна.
– Я совсем тебя не слышу, роднуля-детуля. У мамули новая птица, и мамуля учит ее разговаривать. Может, мы просто отложим наш разговор на завтра?
– Пожалуйста, дорогой, приезжайте сейчас, вы могли бы?
– Что ты, детуля-роднуля, конечно, я не могу оставить мамулю в первый вечер, когда у нее новая птица, как можно? Каково ей будет, подумай! Сегодня у мамули большой праздник, детуля-роднуля. Я должен быть с ней.
– Это касается нашего брака.
– Ну да, детуля-роднуля, это понятно и где-то естественно. Целый ряд небольших проблем и вопросиков. Утро вечера мудренее, детуля-роднуля. Тебе надо выспаться хорошенько.
– Я должна вас увидеть.
– Ну-ну, детуля-лапуля, папочка будет строгим. Сейчас же сделай, как велит папуля, а то папуля не на шутку рассердится.
Она повесила трубку и снова прибегла к высокой опере, лавина звуков захватила и оглушила ее. Это было нестерпимо. В наступившей затем тишине сознание ее стало понемногу оживать. Телефон. В редакцию.
– Я хочу поговорить с Гуру Брамином.
– А он по вечерам не работает. Очень жаль, но…
– Это очень важно. Вы не могли бы дать его домашний телефон?
– У нас их двое. Какой из них вам нужен?
– Двое? Я не знала. Мне нужен тот, который отвечает на письма.
– Это мистер Хлам, но он у нас с завтрашнего дня не работает, да и дома его в это время все равно не застанешь. Попробуйте позвонить в «Салун Муни». Там наши из редакции чаще всего сидят вечером.
– Его действительно зовут Хлам?
– Так он, во всяком случае, мне говорил, рыбонька.
Мистер Хлам был в тот день уволен из газеты. Этого события давно ждали все сотрудники редакции, кроме самого мистера Хлама, и вот теперь он излагал историю о том, как его предали, в разных питейных заведениях, где ее выслушивали безо всякого сочувствия. Бармен сказал:
– Вас к телефону, мистер Хлам. Сказать, что вас нет? В его теперешнем состоянии мистеру Хламу казалось вполне вероятным, что это звонит его редактор, исполненный раскаяния. Он потянулся через стойку бара за трубкой.
– Мистер Хлам?
– Да.
– Наконец-то я вас разыскала. Это Эме Танатогенос… Вы меня помните?
Еще бы ему было не помнить.
– Конечно, – сказал мистер Хлам после продолжительной паузы.
– Мистер Хлам, у меня большое несчастье. Мне нужен ваш совет. Вы помните того англичанина, о котором я вам писала?…
Мистер Хлам поднес трубку к уху своего собутыльника, ухмыльнулся, пожал плечами, потом положил трубку на стойку, закурил сигарету, выпил и заказал еще. С замызганной деревянной стойки едва доносилось взволнованное бормотанье. Эме потребовалось довольно много времени, чтобы изложить суть своих затруднений. Затем поток звуков оборвался и сменился прерывистым, всхлипывающим шепотом. Мистер Хлам взял трубку.
– Алло… Мистер Хлам… Вы слушаете? Вы слышите меня?… Алло.
– Ну-ну, рыбонька, что там?
– Вы меня слышали?
– Конечно же, прекрасно слышал.
– Ну и что… что мне теперь делать?
– Что делать? Я тебе скажу, что делать. Садись-ка ты в лифт и поезжай на самый верхний этаж. Подыщи окно поудобнее и прыгай. Вот что тебе остается.
Послышалось тихое, сдавленное рыдание, а потом спокойное:
– Спасибо.
– Я сказал ей, чтоб она совершила прыжок в высоту.
– Слышали.
– А что, скажете, я не прав?
– Тебе видней, друг.
– Бог ты мой, с такой-то фамилией!
В ванной Эме, в шкафчике среди инструментов и химических препаратов, столь необходимых для женского преуспеяния, лежал темный тюбик со снотворным, столь необходимым для женского отдохновения. Эме проглотила огромную дозу, легла и стала ждать, когда придет сон. И он пришел наконец, вторгся бесцеремонно и грубо, без предупреждающей сонливости и обволакивающей неги. Не было блаженного прилива, осторожного прикосновения, приподнимающего и несущего куда-то освобожденный разум. Без двадцати десять Эме уже снова лежала без сна, безутешная в своем горе, с мучительной болью, сжимающей виски, потом слезы выступили у нее на глазах, она зевнула; потом вдруг стало двадцать пять минут шестого, и она снова лежала без сна.
