Майлз поднялся, проведя два часа в постели. Общежитие жило обычной утренней жизнью. Играло радио, младшие служащие прокашливались над умывальниками, запах Государственной колбасы, которую жарили в Государственном жире, заполнял асбестовый закуток. После долгой ходьбы он слегка одеревенел, и у него слегка болели ноги, но разум был спокоен и пуст, как и сон, от которого он очнулся. Политика выжженной земли возобладала. В своем воображении он создал пустыню, которую мог назвать покоем. Когда-то он спалил свое детство, теперь его короткая жизнь взрослого лежала в прахе; чары, окружавшие Клару, соединились с величием Маунтджоя; ее большая золотистая борода слилась воедино с языками пламени, которые метались и гасли среди звезд; ее веера, картины и старые вышивки совместились с позолоченными карнизами и шелковыми шторами, черными, холодными и мокрыми. С большим аппетитом он съел колбасу пошел на работу.

В отделе Эвтаназии было тихо.

В утренних новостях первым было объявление о бедствии в Маунтджое. Близость к Городу Спутник придавало ему особую пикантность.

– Замечательное явление, – сказал д-р Бимиш. – Любые плохие известия немедленно отражаются на нашей службе. Каждый раз во время международных кризисов наблюдаешь это. Иногда я думаю, что люди приходят к нам, только когда им не о чем поговорить. Вы видели сегодняшнюю очередь?

Майлз повернулся к перископу. Снаружи ждал только один человек, старый Парснип, поэт 30-х годов, который приходил ежедневно, но его обычно оттесняли назад. Этот поэт-ветеран был комическим персонажем отделения. Дважды за недолгий срок работы Майлза он сумел войти, но оба раза внезапно пугался и удирал.

– Удачный денек для Парснипа, – сказал Майлз.

– Да, надо, чтобы и ему повезло немного. Когда-то я его хорошо знал, его и его друга Пимпернелла. Альманах «Новое Писание», «Клуб Левой Книги» – они были тогда криком моды. Пимпернелл был одним из моих первых пациентов. Заводи Парснипа, и мы прикончим его.

Итак, старика Парснипа вызвали, и в этот день нервы не изменили ему. Он совершенно спокойно прошел через газовую камеру, чтобы встретиться с Пимпернеллом.

– Сегодня мы могли бы и не работать, – сказал д-р Бимиш. – Скоро опять поработаем, когда возбуждение стихнет.

Но казалось, что политики намеревались поддерживать возбуждение. Все телевизионные передачи прерывались и урезались ради Маунтджоя. На экране появлялись уцелевшие, среди них Мыло, который рассказывал, как долгая практика взломщика-домушника помогла ему бежать. М-р Потный, заметил он с уважением, влип начисто. Аппараты обозревали руины. Сексуальный маньяк со сломанными ногами давал интервью с больничной койки. Было объявлено, что министр Благоденствия специально выступит этим вечером, чтобы прокомментировать бедствие.

Майлз безразлично похрапывал возле телевизора в общежитии и проснулся в сумерках, настолько спокойным и свободным от эмоций, что снова пошел в больницу проведать Клару.

Она провела полдня с зеркалом и коробкой грима. Новое вещество ее лица исполнило все обещания хирурга. Краска ложилась превосходно. Клара сделала себе полную маску, как для сцены; ровная жирная белизна с резкими высокими пятнами румянца на скулах, огромные темно-малиновые губы, брови, вытянутые и загнутые вверх как у кошки, глаза, оттененные вокруг ультрамарином с алыми слезниками в уголках.

– Ты первый видишь меня, – сказала она. – Я немного боялась, что ты не придешь. Вчера ты выглядел сердитым.

– Я хотел посмотреть телевизор, – сказал Майлз. – В общежитии так много народу.

– Сегодня ерунда. Только про сгоревшую тюрьму.

– Я сам был там. Помнишь? Я часто говорил об этом.

– Правда, Майлз? Наверно, да. Я так плохо запоминаю вещи, которые меня не касаются. Ты вправду хочешь слушать министра? Лучше бы поговорили.

– Я пришел сюда из-за него.

И вскоре появился Министр, как всегда с расстегнутым воротничком, но без своей обычной улыбки, печальный, чуть ли не до слез. Он говорил двадцать минут: «…Великий эксперимент должен продолжаться… нельзя, чтобы жертвы плохой приспособляемости погибли зря… Больший новый Маунтджой восстанет из пепла старого…» Наконец, появились слезы – настоящие слезы, ибо он держал невидимую для телекамер луковицу – и покатились по его щекам. Так окончилась речь.

– Вот и все, за чем я приходил, – сказал Майлз и оставил Клару с ее кокосовым маслом и лигнином.

На другой день все органы общественной информации еще перемалывали тему Маунтджоя. Два или три пациента, уже пресыщенные развлечением, явились на предмет уничтожения и были благополучно убиты. Затем от Регионального Директора, главного служащего Города Спутник, пришла записка. Он требовал, чтобы Майлз немедленно явился к нему.

– У меня есть приказ отвезти вас, мистер Пластик; вам предстоит отчитываться перед Министрами Благоденствия и Отдыха и Культуры. Вам выдадут шляпу Сорта «А», зонтик и портфель. Мои поздравления.

Вооруженный этими знаками внезапного головокружительного повышения, Майлз ехал в столицу, оставив за собой целый Купол завистливо болтавших младших служащих.

На станции его встретил чиновник. В казенной машине они вместе поехали в Уайтхолл.

– Позвольте, я понесу ваш портфель, мистер Пластик.

– Он пустой.

Сопровождавший Майлза подобострастно рассмеялся этой рискованной шутке.

В Министерстве работали лифты. Это было новым и тревожным ощущением – войти в маленькую клетку и взлететь на самый верх огромного здания.

– Они всегда работают?

– Не всегда, но очень часто.

Майлз осознал, что он и впрямь был у самой сути вещей.

– Подождите здесь. Я позову вас, когда Министры будут готовы.

Майлз смотрел из окна приемной на медленные потоки транспорта. Как раз под ним стояло странное, ненужное каменное заграждение. Проходивший мимо дряхлый старик снял шляпу, как бы приветствуя знакомого. Для чего? Майлз удивился. Затем его вызвали к политикам.

Они были одни в кабинете, не считая противной молодой женщины. Министр Отдыха и Культуры сказал: