Но были режимы и похуже. При третьем режиме гражданин терял право даже на свободное передвижение в пределах поселка. В течение всего нерабочего времени он обязан был находиться дома — допустим, в пределах участка, на котором стоял коттедж, или в пределах квартиры. Выходить из дома таким людям разрешалось лишь в сопровождении эсбэшников — допустим, в магазин за продуктами. На работу и с работы человек с третьим режимом тоже следовал не сам по себе. Каждое «здрассте», сопровождающие строго фиксировали, заводить беседу с таким подконвойным никому не рекомендовалось. Этот режим вводился либо для тех, кого в чем-то подозревают, либо в наказание за служебные проступки, либо для тех, кто на данный момент занимался чем-либо особо секретным и нуждался в особом контроле. Поскольку в том, по какой-то причине тот или иной гражданин находится на третьем режиме, никаких объявлений не делалось, то большинство окружающих «третьережимника» даже не старались догадываться, что последует в дальнейшем для этого несчастного — поощрение или наказание.
Наказанием мог быть, например, перевод на четвертый режим. Он означал, что гражданин помещался на проживание внутри здания ЦТМО и терял право выхода в поселок. При этом он продолжал выполнять ту работу, которую делал раньше, и условия его «заключения» были вполне приличными — примерно такие, как в одноместном номере стандартной провинциальной российской гостиницы: телевизор, холодильник, санузел с ванной, радиоточка, трехразовое питание в столовой и возможность приобретать дополнительные продукты и личные вещи в небольшом магазинчике. Хочешь подышать свежим воздухом — выходи на зарешеченный балкончик и дыши сколько душе угодно. Опять же на четвертый режим можно было угодить и не в порядке наказания, а исключительно по соображениям особых мер безопасности.
Настоящей тюрягой был пятый режим. Его вводили исключительно для тех, кто уже был уличен в преступлении против ЦТМО и нуждался либо в исправлении, либо в ликвидации. Естественно, что ни к какой работе такого злодея уже не допускали. Наконец, именно на пятом режиме содержали тех, кто попадал в объятия Центра, так сказать, со стороны и против своей воли. То есть как Егор Рысаков, например.
На самом нижнем подземном этаже имелся коридор с десятью камерами-одиночками без окон, дырами в полу вместо унитазов, умывальником с холодной водой и вцементированной в пол кроватью, сваренной из стальных трубок и арматурных прутьев. Поверх решетки укладывался тюфяк, выдавалась также подушка без наволочки и байковое одеяло. Утром и вечером давали чай цвета детской мочи, два ломтя черного хлеба, два куска сахара. Разница между завтраком и ужином состояла в том, что на завтрак к хлебу выдавали двадцатиграммовую таблетку масла (то ли маргарина, то ли комбижира), а на ужин — кусок жареной селедки. В обед жрали нечто среднее между первым и вторым — капуста, макароны, лапша или рис в неком подобии бульона (один кубик «Gallina blanka» на ведро воды), иногда подкрашенный томатной пастой, три ломтя хлеба и кружку чуть подслащенного иного крахмала желтоватого цвета, заменявшего кисель.
Легко догадаться, что, еще не увидев и не попробовав здешней пищи, Рысаков почувствовал себя несчастным человеком. Хотя если б он знал, что здесь имеется еще и шестой режим, то, возможно, счел бы себя везунчиком.
Шестой режим означал либо быстрое и бесследное уничтожение либо превращение в подопытного спецсубъекта — что лучше, неизвестно.
Впрочем, Егор ни о каких режимах не знал, но в общем и целом понял, что его кто-то и за что-то посадил.
Кто — Рысакова не очень волновало. А вот за что — очень и очень. Когда он наконец вспомнил, что и как происходило в последнее время, то сообразил, будто его могли заподозрить в том что он помогал этим типам со «Скорой». В том, что они убили Степана, бабку Антонину и собаку Альму, у него никаких сомнений не было. И в том, что они Машу Климкову с ребенком похитили, Егор тоже не сомневался. Правда, тогда получалось, будто Ольга спокойно позволила убить свою мать. Впрочем, Егор догадался: никакая она не мать, а просто бомжиха приблудная. Небось порадовалась, что Ольга ее в квартиру устроила, а та ее и держала только для того, чтоб можно было под ее маркой вытащить из квартиры Климкову. Ну, а потом, чтоб не болтала — пришили. Марью усыпили, ребенка небось в сумке вытащили. Ясно ведь, что до смерти убивать не стали — наверняка захотят с Гриши выкуп содрать. Как же, блин, он, Егор, не сумел заметить, что баба под простыней дышит? Ведь наверняка она дышала! Правда, эти «санитары» ее здорово загораживали — спины у них ого-го, не уже, чем у самого Рысакова. Но главное — он тогда уж очень переживал, что из-за его буквоедства бабка померла. Не об том мысли были! А вот как это ментам объяснить, чтоб поверили… Точно, будут колоть на соучастие!
Лязгнул замок стальной двери, и в камеру вошли люди в какой-то необычной, серо-голубой униформе, не похожей ни на ментовскую, ни на гуиновскою. К тому же на всех троих были маски с прорезями, как у собровцев. Ни слова не говоря, они завернули Егору руки за спину и защелкнули браслетки, а на голову надели мешок из черной ткани — ни фига не видно. Двое взяли его под локти, повели куда-то. Егору пришлось шаркать — шнурки из ботинок, вынули. И брюки тоже еле держались без ремня, а подтянуть нечем — руки скованы.
***
Егор, конечно, и упираться, и даже бормотать чего-либо даже не пытался.
Ему уже стало ясно, что он не в обычную ментовку загремел и даже не в СИЗО, а в какую-то контору покруче. Причем, очень даже возможно, что эта контора какая-нибудь бандитская, нелегальная. Например, та, которая является «крышей» для бизнесмена Климкова и, в отличие от многих других, не просто деньги от него получает, но и реальные услуги оказывает по защите его, Климкова, интересов.
Вот она и начала свое «следствие». Ясно, что этим парням никакой закон не писан, и если заподозрили всерьез, то ему, Егору, придется экзамен на великомученика сдавать. Странно, но Рысакову сейчас очень хотелось бы оказаться настоящим пособником похитителей. Сказал бы все, что знал, по-быстрому, и его после этого так же по-быстрому замочили. Но ведь ему и сказать, по сути, нечего! Но кто из бандюков в это поверит? Начнут трясти так, что мало не покажется. Это с ментами в несознанку играть можно, у них время поджимает, прокуратура на них висит, и шибко долго клиента не подержишь. Или предъявляй доказательства, или отпускай. Опять же ментам все-таки погоны и управление собственной безопасности не позволяют излишне мудохать задержанного.
Правда, конвойные вели себя довольно сдержанно. То есть не пинали Рысакова и даже не материли. Просто волокли куда-то по некоему извилистому маршруту, а потом посадили в лифт и стали куда-то поднимать. Ехали вверх довольно долго. Егору показалось, будто этажей пять, а то и семь миновали.
Потом его вывели из лифта и еще несколько минут водили по каким-то коридорам.
Не исключено, что при этом несколько раз по одному месту проходили — чтоб с толку сбить.
Наконец скрипнула какая-то дверь, и Егора втянули в некое помещение.
Наручники расстегнули, но освободили только левую руку, а правую оставили в браслетке и прищелкнули к чему-то, вроде трубы отопления. Потом левую руку уложили на некую горизонтальную поверхность. Затем Рысаков почувствовал, как ему закатывают левый рукав и фиксируют руку в двух местах эластичными ремешками. После этого к коже прикоснулась игла, и Егор понял, что ему что-то вкалывают в вену. Наркоту что ли, ширнули? Или какую-нибудь «сыворотку правды», о которой Егор где-то слышал.
Через минуту после укола или даже быстрее консьерж почувствовал что слабеет. Наверно, если б сопровождающие не усадили его на стул, он попросту свалился бы. Голова все больше затуманивалась, Рысаков уже с трудом понимал, что с ним происходит. Кажется, ему и руки освободили, и мешок с головы сняли, но ни руками пошевелить, ни разглядеть что-либо вокруг себя Егор уже не мог.
