Мужчины в гостиной тоже это увидели. Продавец что-то прокричал, но звук почти не проходил сквозь толстые изолированные стены. Потом оба скрылись из виду. Огонь достиг ножек тумбочки для телевизора и статуи. Какой-то миг фигура стояла в сверкающем ореоле. Пламя расцвело на ее когтистых руках и высунутом языке.

Свет в подвале погас, но багровое зарево, проникающее сквозь кварцевое окошко, все еще освещало лицо Бабушки.

– Они не смогли его спасти. Они не смогли его спасти… – ее голос казался почти беззвучным.

Послышались тяжелые удары в другой люк – тот, что на кухне. Но Санда знала: за этим последует не спасение, а гибель. Стук прекратился почти немедленно; теперь двум свидетелям предстояло выжить и обо всем рассказать.

Она снова посмотрела в кварцевое окошко. Огонь растекался по дальней стене. Однако их сторона гостиной была нетронута. Казалось, даже драпировки не опалило.

– Мне надо идти, Санда.

– Нет!.. Я… Извини, Ба. Если у них не вышло, у нас тем более.

– Я не о доме, Санда. Я хочу спасти Драгоценность.

В ее голосе послышалось напряжение, словно одновременно она делала какое-то физическое усилие; однако девочка ничего не могла разглядеть – только лицо Бабушки, освещенное розовым и желтым сиянием. Впрочем, этого было достаточно, чтобы Санда поняла: Бабушка еще не открыла люк.

– Ты не должна рисковать жизнью ради алмазов, Бабушка. У Папы с Мамой есть деньги. Ты можешь остаться у…

Старая женщина крякнула, словно сдвинула с места что-то тяжелое.

– Ты не понимаешь. Алмазы – это замечательно. Наверно, я никогда не смогла бы жить так свободно только на те деньги, которые Рекс оставил. Бедный Рекс… Драгоценность – это находка всей его жизни. Он знал это. Но он держал ее здесь, в холодильной камере, поэтому так и не узнал, что это за чудо. Санда, Драгоценность – не просто вещь, которая ест пластиковые цветы и делает алмазы. Не просто вещь, которая заставляет чувствовать холод и пустоту. Это просто ее воспоминания об Антарктиде. Но после тебя, твоего папы… и твоей мамы… это самое дорогое, что у меня есть. Когда я кладу на него руку, он отзывается – ты это тоже почувствовала. В этом есть что-то дружелюбное, хотя мне кажется, что он недостаточно меня знает. Но если я не убираю руку достаточно долго, я чувствую Рекса. Я чувствую время, когда он, должно быть, коснулся камня… и почти чувствую, что он прикасается ко мне.

Она всхлипнула; Санда услышала, как что-то повернулось на хорошо смазанной опоре. Со стороны люка послышался треск, и Санда догадалась, что он открыт.

– Огонь распространяется по внешней стене. Чтобы дойти до лестницы, мне надо только пересечь комнату. Я смогу забрать Драгоценность и спуститься по черной лестнице, с другой стороны дома, там, где нет огня. Ты будешь в безопасности, если останешься здесь. Рекс был очень предусмотрителен. Подвал – это настоящий бункер, теплоизоляция даже на потолке… Дом может сгореть дотла, но с тобой ничего не случится.

– Нет, я с тобой.

Бабушка вздохнула. У нее было лицо человека, который должен сделать что-то очень трудное.

– Санда. Если ты меня когда-нибудь любила… ты не станешь перечить. Оставайся здесь.

Руки Санды оцепенело повисли. Если ты меня когда-нибудь любила… Конечно! Этого было достаточно, чтобы оставаться неподвижной в течение нескольких секунд.

Бабушка задвинула тяжелую створку люка. Драпировки шевельнулись, из комнаты пахнуло жаром, словно от костра. В воздухе стоял треск, раздавались хлопки, но тяжелую ткань, которая маскировала вход, даже не опалило. Бабушка откинула занавеску и плотно захлопнула люк. Через кварцевое окошко Санда видела, как она быстро направляется к лестнице. Бабушка поднималась все выше и почти скрылась из виду, когда вдруг обернулась, посмотрела вниз, на ее лице мелькнуло замешательство. И Санда заметила, что огонь охватил стену под ней – заметила за миг до того, как лестница рухнула, и Бабушка исчезла. Дом стонал и рыдал над ней, умирая в пламени.

– Бабушка!

Санда заколотила в металлическую дверь, но та больше не открывалась: несколько деревянных балок упали, перегородив ее. В том, что находилось за кварцевым окошком, больше невозможно было узнать дом. Должно быть, огонь горел за стенами и под лестничной клеткой. Добрая часть второго этажа рухнула на первый. Все, что могла видеть Санда – это пылающий хаос. Казалось, она смотрит в горящую печь: от окошка тянуло жаром. Здесь ничто не могло выжить.

Но жар становился все сильнее. Огромный провал на втором этаже образовал нечто вроде естественного дымохода, и ветер ворвался сквозь окно на чердаке. Несколько мгновений огонь и неистовые потоки воздуха пребывали в равновесии, и пламя стало ровным, однородным, нестерпимо блестящим.

Краткое затишье в аду.

Она почувствовала бы это раньше, если бы ожидала чего-то подобного… или если бы ее настроение не настолько отличалось от того, что приближалось к ней: перезвон счастья, чистый и теплый. Ощущение внезапной свободы и спасения от холода.

Потом она увидела это. Его поверхность больше не покрывали черные и серые пятна. Она пылала, словно раскаленная головешка, но с лиловыми отсветами, которые, казалось, пронизывали все тело. Теперь, когда оно двигалось, можно было увидеть и его истинную форму.

Драгоценность была помесью морской звезды с четырьмя лучами из крохотной подушечки. Она проворно, изящно пробиралась сквозь багровый хаос, который царил за кварцевым окошком, и Санда могла чувствовать ее бьющую через край радость.

Дедушка был неправ. И Бабушка была неправа. Холод и пустота, которые излучало это существо, не были воспоминаниями о столетиях, проведенных в Антарктике. Это был бессловесный вопль протеста: существу по-прежнему было холодно, темно и одиноко. Как она раньше не догадалась? Это же совсем как Папин пес Тиран. Запертый на улице туманной зимней ночью, он выл и выл, часами оплакивая свои страдания. Драгоценность страдала от холода и одиночества куда дольше.

И теперь, совсем как пес, она пробиралась сквозь жар и блеск, охваченная нетерпением и любопытством. Потом остановилась, и Санда почувствовала ее замешательство. Потом скатилась вниз, туда, где когда-то была лестница. Замешательство усилилось, в нем появился оттенок возмущения.

Наконец, Драгоценность выбралась из завала. У нее не было ни головы, ни глаз, однако она видела – в этом не было никаких сомнений; наверно, это напоминало мысленную картинку. Существо чувствовало Санду и пыталось понять, где она прячется. Когда оно «увидело» девочку, это выглядело так, словно прожектор ощупывает небо и внезапно фиксирует цель. Все внимание сосредоточилось на ней.

Драгоценность скатилась со своей «наблюдательной вышки» и стремительно пересекла горящие руины. Она взобралась по балкам, которые громоздились перед люком, и, оказавшись буквально в нескольких дюймах от окошка, смотрела на Санду. Потом забегала взад и вперед по балкам, пытаясь добраться до нее. Настроение существа было смесью угодливого дружелюбия, воодушевления и любопытства, соотношение которых менялось почти так же стремительно, как огненная окраска его тела. Еще днем ему потребовалось бы несколько минут, чтобы на смену одному настроению пришло другое. Но тогда существо пребывало в замороженном, заторможенном, почти бессознательном состоянии. Как и все эти столетия, жизнь едва теплилась в нем.

Санда понимала, что существо было немногим более разумным, чем собака – во всяком случае, в той мере, насколько она считала собак разумными. Оно хотело прикосновения и не понимало, что оно несет смерть. Подобравшись к окошку, Драгоценность коснулась его лапкой. Кварц затуманился, покрылся звездочками… Санду охватил ужас, и Драгоценность немедленно отпрянула.

Она больше не касалась кварца, зато принялась тереться о дверь. Потом снова распласталась по металлической поверхности и позволила Санде мысленно «погладить» себя. Это немного напоминало прежнее прикосновение. Но теперь воспоминания и эмоции стали ярче, глубже и быстрее сменяли друг друга – стоило только пожелать.