Подъем оказался крутым. Они пыхтели, взбираясь по неровному склону, когда Франциск неожиданно спросил:

– Почему вы не выдали меня на турнире? Вы ведь знали, что против вас выступал не я.

Не самое лучшее время для откровений, но Франциск давно был болен этой темой.

– Я прошу прощения за ту свою выходку...

Брэндон даже приостановился. Он понимал, какого внутреннего усилия стоили молодому герцогу эти слова. Хотя... Франциск был так легкомыслен! И сейчас он почти с мальчишеским пылом говорил, что выставил вместо себя немца лишь в шутку... Он-де не знал, что тот поведет себя столь неподобающе, и теперь сам наказан. Поведение немца, нарушение им всех правил боя, бросило тень на самого рыцарственного герцога Ангулема. Он умолк, ожидая, что же ответит Брэндон. А тот подумал, что выходка Франциска отнюдь не являлась шуткой. Герцог хотел победить... даже под личиной подставного лица, чтобы добиться благосклонного взгляда королевы. И это было нечестно. Почему же он все скрыл?

Перебираясь через поваленный ствол, Франциск вновь задал свой вопрос. И Брэндон ответил:

– Плохой бы я был дипломат, если бы стремился опозорить будущего короля Франции.

Франциск улыбнулся в темноте. Итак, с этой стороны ему ничего не угрожает. Брэндон не выдаст его и в дальнейшем. Как приятно осознавать, что даже иноземцы видят в нем законного наследника трона! Если, конечно, как утверждает его мать, на самом деле этот женамутье не прилагает всех усилий, чтобы королева забеременела, и тем самым он оказался устраненным. И пользуясь тем, что их критическое положение располагало к откровенности, Франциск решился спросить в упор, чем Брэндон объяснит все те слухи, что окружают его и королеву.

Чарльз подсознательно был готов к такому вопросу, и поэтому ответил спокойно: дескать, не он распространяет эти слухи, не ему и отвечать за них.

– Но ведь вас только и видят подле её величества, – заметил Франциск. – Разве у вас нет дамы сердца?

Для молодого Ангулема это казалось странным и вполне могущим оправдать все сплетни, окружающие Брэндона и королеву. Чарльз это отметил и счел своей ошибкой, но заставил себя рассмеяться.

– Мессир Ангулем, та дама, которую я мечтал бы назвать своей, слишком недосягаема для меня.

Он почувствовал, как отстранился Франциск, и добавил откровенным, срывающимся шепотом.

– Сия дама уже принадлежит вам. Я имею в виду мадам Дизоме.

Ах, если бы Франциск поверил! Брэндону было необходимо снять подозрение с себя и Мэри, от этого слишком много зависело!

– Как быстро стемнело, – пробормотал молодой герцог. – А вой волков просто леденит грудь. Когда я вновь окажусь в Амбуазе, все это будет казаться мне не более чем забавным приключением. Но сейчас...

Они сделали передышку. И тут Франциск проникновенно произнес:

– Шарль, я не забуду, что вы сегодня сделали для меня. И если смогу вас отблагодарить тем, что уступлю вам тюльпан Франции – считайте, что она ваша.

«Щекотливое положение, – подумал Брэндон. – Щекотливое в отношении Мэри. Как я смогу ей все объяснить?» Он не хотел пока об этом думать. Да и не до того было – если честно, он озяб до мозга костей. Его легкий охотничий камзол совсем оледенел. Во мраке снег слепил глаза. Хорошо бы, если бы Франциск оказался прав и они в самом деле обнаружили какое-либо жилье...

Им повезло. Добравшись до вершины холма, совсем недалеко они увидели огонек и струйку дыма. Но «недалеко» казалось лишь сверху, да и продвигались они медленно, теперь отчетливо различая во мраке тени волков. Когда они добрались до небольшой хижины в ложбине, снег совсем запорошил все вокруг.

– Слава тебе, Господи! – вырвалось у Франциска, когда они оказались перед дверью.

И дверь тут же открылась, а на пороге возникла смутная фигура человека с фонарем. Патриархальный голос, неуместно прозвучавший в окружающем мраке, произнес:

– Добро пожаловать, дети мои.

Оказалось, они попали в жилище отшельника, который, даже не интересуясь, кто его поздние гости, дал им приют. Он впустил их, предложил хлеб и суп из моркови и диких корней, осмотрел ногу Франциска. Кто они, святой отец по-прежнему не расспрашивал, а его гости были достаточно деликатны, чтобы не потребовать от него тут же отправиться сообщить в Амбуаз, хотя и понимали, в каком волнении проведут все обитатели замка эту ночь. Однако молодые люди решили отложить сообщение до утра, и с охотой воспользовались гостеприимством отшельника в бедной хижине по соседству с козой, а сам хозяин крова удалился ночевать в молельню.

Спать им пришлось на подстилке из сухого папоротника, и глупая коза все время норовила приблизиться, а под конец таки улеглась под боком у Франциска. Он не отгонял её, так было теплее, хотя и отметил, что ему впервые приходится проводить ночь с козой. Подобное высказывание рассмешило обоих. Они ворочались на жестком ложе, то и дело стягивая один с другого узенькое одеяльце. Франциск вдруг спросил, что же обозначает слово «женамутье», которым при дворе называли Саффолка, и Брэндона опять рассмешило то, как произносит это слово француз. Франциск тоже рассмеялся. Вообще, после пережитого на них напало какое-то нервное веселье.

– Ну, я понимаю, что женамутье – это рыцарь, щеголь. Что ещё?

Брэндон задумался на миг.

– Джентльмен – это и рыцарь, и щеголь, и ещё... Нечто обязывающее, некое присущее человеку благородство, вежливость. Скажем, так: истинный джентльмен, если в темноте споткнется о кошку, только и скажет: «Кошка».

Франциск какой-то миг размышлял над услышанным, а потом щеки его стали раздуваться от сдерживаемого смеха. Видимо, герцог представил, что бы изрек в подобное ситуации он сам или кто-то из его приближенных. Брэндон покосился на него, увидел его гримасу и сам едва не прыснул. А через миг они так и залились от хохота. Даже коза испуганно шарахнулась прочь, а отшельник высунул из-за двери молельни всклокоченную сонную голову с круглыми, как у совы, глазами. Чем ещё больше рассмешил своих неугомонных постояльцев.

За окошком завывал ветер, слабо тлел торф в печурке, выли где-то волки, а эти двое хохотали, как сумасшедшие. И этот смех окончательно сблизил их. И, в конце концов, поделив одеяло, они заснули, тесно прижавшись спина к спине.

Но проспали они недолго. И двух часов не прошло, как к дому отшельника прибыли разыскивающие их в снег и пургу люди. Бониве с потемневшим, осунувшимся от тревоги и усталости лицом, в запорошенном, окончательно потерявшим свои лоск, колете, распахнул дверь хижины.

Осветив её факелом, он застыл от изумления, увидев мирно почивающих герцога и посла, которые, проснувшись от холода и сонно моргая, непонимающе смотрели на него, ещё туго соображая со сна. Появился разбуженный отшельник, чью тихую жизнь опять бесцеремонно потревожили, удивленно глядя на этого, едва не плачущего господина, который только и повторял: «Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи!», пока не шагнул вперед, налетел на козу и грубо выругался.

Отшельник истово перекрестился. А Франциск, подтолкнув локтем Брэндона и указав на ругающегося Бониве, сказал:

– Видал? Этот не женамутье.

И к удивлению Бониве, эти двое – наследник трона и посланник короля Англии, которых все уже считали едва ли не погибшими, вдруг громко расхохотались.

Луиза Савойская не отходила от сына.

– Ах, мой бесценный!.. Сокровище мое, как же я тревожилась о вас. Что я пережила, когда узнала, что ваш конь примчался без седока! И этот Брэндон... Я боялась, что он погубит вас в угоду своему королю.

– Это невозможно, мадам, – целовал ей руки Франциск, все ещё с пластырем на лбу, но уже легко передвигавшийся, разнежившийся от заботы, которую проявляли к нему. – Это невозможно, мадам, – вновь повторил он. – Шарль Брэндон, герцог Саффолкский – истинный женамутье, он не способен пойти на такое коварство. И он мой друг – он спас и заботился обо мне.

– Что, однако, не мешает ему оставаться вашим врагом, – резко прервала его мать.