Но сегодня все слегка изменилось. Не знаю, что на нее подействовало: то ли обстановка в «Скандии», то ли яркое холодное очарование могущественной Летиции, то ли сознание, что Расти уже никогда к ней не вернется, то ли что-то еще, но сегодня она позволила моей руке надолго задержаться у входа в последнюю неизведанную область, ту самую, что начало всего сущего. Мои пальцы исступленно поглаживали волнующие очертания, скрывавшие тайну, которую мне придется узнать или умереть, лабиринт, который я должна буду пройти или сойти с ума, и, если мне все же суждено добиться своего и проникнуть внутрь, скоро я встречусь лицом к лицу с Минотавром моих мечтаний, чтобы сойтись с ним в бою в его страшном логове и в нашем героическом соитии узнать последнюю разгадку бытия: полная власть достигается не над мужчиной или женщиной, а над геральдическим зверем, всепожирающим монстром, над воссоздающей себя утробой, которая извергает нас наружу и засасывает обратно в черное забвение; над бездной, где рождаются звезды, а энергия ждет своего часа, чтобы освободиться и начать новый цикл разрушения и созидания, в исходной точке которого я сейчас стою – сначала мужчина, теперь женщина; скоро я буду посвящена в то, что лежит за входом в лабиринт, посвящена в загадку мироздания, которую я намерена развенчать неистовым усилием воли, защищающей меня от небытия вечности; я победила мужчину, захватила женщину и сама была захвачена ею; я наконец освободилась от обыкновенных человеческих измерений, и я способна сделать бессильной и даже банальной вездесущую смерть, чей ухмыляющийся рот с влажными коралловыми губами я вижу между ног моей возлюбленной, ставшей невольным инструментом моей победы и воплотившей чудесный образ моих видений в виде слишком совершенной плоти.

Когда она наконец отодвинулась от меня, она выглядела почти расслабленной. Мне казалось, в душе она хотела, чтобы я продолжала и довела ее до оргазма, который, как я чувствовала, был сегодня совсем близко.

– Майра, не надо. Ты все испортишь.

– Как ты хочешь, дорогая.

Я научилась сдерживаться, в отличие от Майрона, которого нельзя было оторвать от предмета вожделения даже с помощью зубодробительного удара кулаком. Но Майрона больше нет, он подвергся экзекуции, лишившей его гениталий, прикрепленных снаружи к телу мужчины, который выставляет их напоказ, или, если быть точным, это они его выставляют, ибо являются удивительно свободными и независимыми, – не зря один мальчик-простолюдин, наблюдая свою эрекцию, говорил отчасти в шутку, отчасти с искренним удивлением: «У него голова, как у меня». Вот именно, у него голова его владельца, и я дважды подвергла казни ту голову. В первый раз буквально – путем отсечения, когда был убит Майрон и смогла родиться Майра, а потом символически, в форме пытки и издевательства над естеством Расти; я сделала это, чтобы отомстить за Майрона, за все те бесчисленные случаи, когда он становился жертвой этого увенчанного митрой одноглазого чудовища, наносящего вслепую удары в любое отверстие, ищущего, где бы посеять свое ужасное семя, уже и так настолько переполнившее мир ненужными людьми, что наш конец совсем рядом: скоро нас ждет катастрофа вследствие войн, голода и физической деградации человеческого рода, чье сокращение не только неизбежно, но и, на мой взгляд, желательно… ибо что стоящего можно ждать от человечества после меня? Как только я постигну последнюю тайну, я стану совершенно свободна и смогу уйти в ночь, исполненная мудрости, счастливая в своем знании того, что мое существование, как ни у кого другого, было полным. И пусть примет меня земля, когда наступит второе пришествие, и я сделаю эту землю сияющей во веки веков своей непостижимой неистовостью. Пока же я должна изменить последнее поколение. Я должна вернуть на землю рай. И я смогу это сделать, я в этом уверена, ибо если и есть бог в человеческом образе, так это я.

В отличие от Майрона я могу быть любящей и нежной. Я могу обнять Мэри-Энн так, как мать обнимает ребенка или как я обняла бы щенка фокстерьера, созданного моим воображением.

– Мне хорошо с тобой – вот как сейчас, – сказала она нынешней ночью; глаза ее были закрыты, она улыбалась.

– Мне тоже, – просто ответила я. – Я очень хочу, чтобы ты была счастлива. – Я обняла ее за оголенные плечи; наши груди крепко прижались. У меня грудь даже больше, чем у нее, только она силиконовая; этот способ не всегда оказывается успешным, но мне, к счастью, повезло, и никто, даже самый опытный врач, не сможет определить, что эти изумительные груди ненастоящие.

Однажды Мэри-Энн сказала застенчиво: «Они у тебя такие великолепные, Майра. Наверное, все мальчишки в школе бегали за тобой». Забавно! Если кто за кем и бегал, так это я за мальчиками, а не они за мной. В четырнадцать лет Майрон поклялся, что не пропустит ни одного из смазливых однокашников, и в последующие три года он выполнил обещание на сто двадцать процентов, то было время, которое он называл «тысячей и одной ночью» Шахерезады. Не стоит описывать, что он проделывал с каждым из тех похожих на птичий клюв предметов, удары которых так зачаровывали его (и так отвратительны мне).

Мэри-Энн заметно прогрессирует. Ее восхищение моим телом нельзя назвать чисто эстетическим… надо сказать, правда, что указанное тело, если так можно выразиться, необыкновенно красиво; этой красотой оно более всего обязано мастерству пластических хирургов, которые позволили мне (по моей просьбе) наблюдать за всеми стадиями моих превращений, хотя и опасались, что это может сильно травмировать меня.

Все обошлось. Даже наоборот. Я испытала восторг. Я была восхищена и зачарована. (Конечно, анестезия вызвала небольшую интоксикацию.) И когда одним быстрым движением скальпеля хирург освободил меня от ненавистного пениса, я потрясла всех, запев вдруг, не знаю почему, первые строчки из «Я снова увижу тебя», песни, меньше всего подходившей к переживаемому мною моменту, смысл которого состоял как раз в том, что я больше никогда не увижу это, по крайней мере в том виде, в каком его видел Майрон.

Тем не менее я была горда собой и ни на минуту не усомнилась в выбранном мною пути к уникальности. Жизнь, однако, способна внести коррективы в любые планы. Например, я верила, что за время, прошедшее от операции до насилия над Расти, я стала Женщиной-Триумфатором, осуществляющей полную власть над мужчинами, как те когда-то повелевали Майроном. К моему удивлению, полная и безоговорочная победа над Расти не принесла мне ожидаемой гордости. Я обнаружила, что мужчины перестали меня интересовать и в этом, и в любом ином смысле. Я просто прошла мимо них, как существо из другого мира, мутант, утративший прежний облик, чтобы переродиться в нечто совершенно новое, не похожее ни на себя самого, ни на какое-либо другое человеческое существо. Если я сейчас и думала о власти над другим человеком, то только о том, как заставить Мэри-Энн полюбить меня, а я готова была любить ее – пусть даже не обладая ею – до конца моих дней.

Можно представить мое смятение, когда однажды она опять сказала о том, что на самом деле чувствовала (и о чем мне было известно все это время, хотя я и отказывалась признаться в этом даже себе): «Если бы только ты была мужчиной, Майра, я бы так тебя любила».

Удар, которого ждешь, более чувствителен, чем удар неожиданный. Я отшатнулась от нее, словно обжегшись.

– Любовь – это не только секс, – еле слышно проговорила я.

– О, я знаю. И я люблю тебя. Мне даже нравится, когда ты меня трогаешь. Но только не там, – добавила она рассудительно. – Я только с парнем могу это делать. Такая уж я есть.

– С Расти?

Она закрыла глаза, нахмурившись от нахлынувших на нее воспоминаний.

– Нет, с Расти все кончено. С кем-то… вроде него, – ее лицо посветлело. – Таких, как он, мало.

– Мало? В любом гараже ты найдешь пару-тройку таких, как Расти.

Она покачала головой.

– Нет, он особенный. Большинство парней хотят только брать. Он – нет. Он очень нежный, и мне это нравится. Он не похож на других. Нет. Мой первый парень в школе вызвал у меня отвращение. Он был как маньяк, ей-богу! – она содрогнулась от воспоминаний. – Забавно, но вы напоминаете мне Расти, когда трогаете меня.