Иди ко мне, брат, и убей, и погибни сам, чтобы возродиться вместе со мною в чертогах истинной Валгаллы, и вновь сразиться, и вновь пасть, и вновь…

Да!

Удо взмахнул мечом, но меч вырвался из руки, словно столкнувшись с летящим валуном, и мертвенный холод, мимолетно коснувшийся лба, проник в мозг. И исчезло все, лишь открылись взору врата Золотого Чертога; девы, изгибаясь, манили Удо к себе, и ясная тропа вела к широким воротам.

И шагнул Удо вперед…

Хальфдан Голая Грудь отшвырнул секиру, оскверненную кровью свана, и неторопливо пошел назад, к побратимам.

Самолет прилетел ближе к вечеру, когда творящееся на берегу стало зыбко-расплывчатым. Он сел и его не стало видно, но Рудольф Бруннер отчетливо представлял, как в распахнувшийся люк прыгают ребята из спецкоманды и, едва коснувшись сапогами земли, рассыпаются в цепь, паля от животов веером по всему живому. Рыжики рассыпались по камням. В их автоматах больше не было патронов и поэтому им оставалось лишь бежать, бежать к воде. Только вдруг Хальфи кинулся в другую сторону – туда, откуда наступали спасители. Бруннер видел, как он сделал несколько шагов, подняв меч над головой, – и остановился, и стоял долго-долго (или это показалось, что долго?), а пули рубили его на куски, вырывая клочья мяса, и, наконец, голова разлетелась, как орех в маминых щипцах, и обезглавленное тело рухнуло на песок, извиваясь и пытаясь ползти.

Руди возился с замком и хохотал. Вот так! Только так! Мы, колбасники из Штутгарта, живучий народ! Профессор Бухенвальд глядел в спину смеющемуся штандартенфюреру стеклянными глазами и разбухший язык виднелся меж редких зубов, словно старик решил подразниться напоследок. Сам виноват! Когда рыжики вытащили к окну старую суку и она заверещала, этот маразматик кинулся к пульту. Как же, как же… Дверь – жизнь! Чья жизнь, позвольте узнать? Этой дуре все равно недолго оставалось, а спросят за все с парня Руди! Нет уж. Он отшвырнул кретина в угол, но было поздно: дырка над фиордом уже сверкала, как та лампочка. Как выключать? Как?! Как?!! Профессор молчал и только хихикал. Честное слово, он сам напросился… Парень Руди добряк, но у всякой доброты есть разумные границы. Под пальцами хрустнуло, профессор дернулся и показал язык, а Бруннер схватил табурет и что было силы ударил по проклятой коробке. Еще раз, посильнее! Еще!

И щелкнуло! И дырка пропала!

Пропала, не оставив никаких шансов рыжим извергам, зато вернув хоть какую-то надежду Рудольфу Бруннеру.

…Из одиннадцати рыжиков до моря добежали пятеро. Сейчас их головы покачивались на воде, приближаясь к длинной лодке, на которой они приплыли. Эсэсовцы, выстроившись вдоль берега, посылали очередь за очередью вслед плывущим. Вот один из них нырнул и не вынырнул. Еще один. Руди Бруннер выкарабкался из двери и, пошатываясь, побрел к десантникам. Только сейчас он понял, как устал, и, чего уж там, насколько перепугался. Шнапса бы…

– Эй, парни!

Ребята в черном продолжали свое дело. Лишь один, оглянувшись на голос, опустил автомат и двинулся навстречу Бруннеру. Черт возьми, ну и сюрприз… Отто Нагель! Дружище Отто, здравствуй… Вот мы и в расчете. Помнишь, когда продулся в покер, кто тебя выручил? А? Вот-вот. Все, приятель, ты ничего не должен старине Руди. Отто, Отто, молодчага… ты что, не слушаешь меня? Что? Извини, я не слышу…

Очень редко терял Рудольф Бруннер осторожность. Но сейчас у него уже не было сил следить за собою, а то бы он увидел, что Отто Нагелю вовсе не до нежностей, а увидев, постарался бы ответить на вопросы поподробнее.

– Где профессор? Где барон фон Роецки?

Штандартенфюрер Рудольф Бруннер медленно попятился. Отто, похоже, не узнавал старого приятеля. Лицо шефа спецкоманды было серым и твердым, как бетон. И голос тоже оказался чужим, сдавленным и ненавидящим.

– Что с аппаратурой?

Рудольф Бруннер в ужасе мотнул головой и попытался упасть на колени.

– Стоять!

– Отто…

В горле защемило, захотелось высунуть язык, чтобы не мешал вздохнуть. Вот почему профессор поступил так… Он вовсе не дразнился. Нет сил. Мамочка… мама… Боже, какой большой у меня язык! О-о-о, мне худо. Не надо, Отто, не надо, дай дохнуть…

И Отто Нагель дал Рудольфу вздохнуть, прежде чем приказал надеть на него наручники…

Да, это была славная буря стрел, сладкая битва; подобных не видел земной круг от начала фиордов. Открылась сияющая дверь и закрылась она; тогда те, кто сомневался, духи ли зла вокруг, утратили сомнения: ведь только оборотень не пощадит женщин своей крови. Я, Хохи Гибель Сванов, говорю: скоро идти нам в последний поход и не найти спасения. Отцовский драккар качает волна, зовет в путь; но куда плыть, если лишь четыре руки у нас двоих, весел же двадцать пар? Мы бились и разбиты; против железной птицы разве устоит смертный? Вот небесные сваны стоят на берегу, готовя ладью. Я же безоружен, и побратимы мертвы. Идите спокойно в Валгаллу, мужи весла: в ясном костре сгорели ваши тела и не осквернить сванам благородных голов, как сделано ими с моим братом. Нас же некому проводить. Так что ж: пусть кремень и кресало породят искру; ярка и голодна, пойдет пировать дочь огня и пищей ей станут смоленые ребра коня волны. Спешат сваны, снаряжают свою ладью; смеюсь над ними, жалкими: ведь не успеть им. Бежит по бортам огонь, по румам бежит, ползет огонь по веслу, тщась поджечь море, и гаснет, шипя, в паутине пены. Гудит пламя, стеной скрывая берег, и не кричать нашим лицам в чашах из твердой воды. Запевай же песню, Бьярни-скальд, сын Хокона, сплетай кенинги – сколько успеешь; пусть раньше наших душ взлетит в небо песня твоя, тревожа богов. Пой, Бьярни, громче пой, а я помогу тебе, как сумею; мы вплывем в Валгаллу на пылающем драккаре и это будет новая сага, сага воды и огня; в ней не будет ни слова лжи, и поэтому ее никогда не споют…