Действительно, город был не менее спокоен, чем дом Ван-Трикасса. Именно в этом мирном обиталище бургомистр рассчитывал достигнуть самых преклонных лет и пережить свою добрую супругу Бригитту Ван-Трикасс, которой и в могиле не суждено было вкушать более глубокий покой, чем тот, каким она наслаждалась на земле вот уже шестьдесят лет.

Это требует кое-каких пояснений.

Семейство Ван-Трикасс с полным правом могло бы именоваться «семейством Жанно». И вот почему.

Нож этого господина столь же знаменит, как и его хозяин, и этот предмет можно назвать вечным, так как он постоянно восстанавливается: когда износится ручка, ее заменяют новой, точно так же поступают и с лезвием. Подобная же процедура с незапамятных времен имела место в семействе Ван-Трикассов, и сама природа, казалось, принимала в этом благосклонное участие. Начиная с 1340 года каждый Ван-Трикасс, овдовев, вступал в брак с девицей из рода Ван-Трикасс моложе себя; последняя, овдовев, в свою очередь выходила вторично замуж за одного из Ван-Трикассов моложе себя, который, овдовев… и т. д. без конца. Каждый из них умирал в положенный ему срок с точностью часового механизма. Достойная госпожа Ван-Трикасс была уже за вторым мужем и, как особа добропорядочная, должна была переселиться в лучший мир раньше своего супруга, который был на десять лет моложе ее, и освободить место новой Ван-Трикасс. На это достопочтенный бургомистр безусловно рассчитывал, ибо вовсе не желал нарушать семейные традиции.

Таков был этот дом, мирный и молчаливый, где двери и полы не скрипели, стекла не дребезжали, замки не щелкали, мебель не издавала треска, флюгера вращались беззвучно, а обитатели производили не больше шума, чем тени. Бог молчания Гарпократ наверное избрал бы эту обитель для храма Безмолвия.

Выше приведенный любопытный разговор советника с бургомистром начался без четверти три пополудни. Было три часа сорок пять минут, когда Ван-Трикасс закурил свою внушительную трубку, вмещавшую четверть фунта табаку, а выкурил он ее только без двадцати пяти шесть.

За это время собеседники не обменялись ни единым словом.

Около шести часов советник, всегда изъяснявшийся обиняками или многозначительными намеками, начал снова:

— Итак, мы принимаем решение…

— Ничего не решать, — отвечал бургомистр.

— Я думаю, что вы в конце концов правы, Ван-Трикасс.

— Я тоже так думаю, Никлосс. Мы примем решение относительно гражданского комиссара, когда поосновательнее разберемся в этом вопросе… Ведь над нами не каплет…

— Отнюдь, — ответил Никлосс, развертывая носовой платок, которым он обошелся на редкость благопристойно.

Снова наступило молчание, продолжавшееся добрый час. Ничто не нарушало тишины, даже появление домашнего пса, доброго старого Ленто, не менее флегматичного, чем его хозяин, который из вежливости навестил гостиную. Достойный пес! Высокий образец для всего собачьего рода! Он двигался совершенно бесшумно, как если бы был сделан из папье-маше и катился на колесиках.

Около восьми часов вечера, когда Лотхен внесла старинную лампу с матовым стеклом, бургомистр сказал советнику:

— У нас больше нет важных дел, требующих обсуждения, Никлосс?

— Нет, Ван-Трикасс, насколько мне известно, таковых не имеется.

— Но разве мне не говорили, — сказал бургомистр, — что башня Ауденаардских ворот грозит рухнуть?

— Так оно и есть, — ответил советник, — и я, право, не удивлюсь, если она в один прекрасный день кого-нибудь раздавит.

— О! — промолвил бургомистр. — Я надеюсь, что мы успеем вовремя принять решение относительно башни, и такого несчастия не произойдет.

— Я тоже надеюсь, Ван-Трикасс.

— Есть и более спешные вопросы.

— Несомненно, — отвечал советник, — например, вопрос о складе кожи.

— А он все еще горит? — спросил бургомистр.

— Горит, вот уже три недели.

— Разве мы не решили на совете, что следует оставить его гореть?

— Да, Ван-Трикасс, по вашему предложению.

— Разве это не самый простой и верный способ справиться с пожаром?

— Без сомнения.

— Ну, хорошо, подождем. Это все?

— Все, — ответил советник, потирая себе лоб, словно стараясь припомнить какое-то важное дело.

— А вам известно, — продолжал бургомистр, — что прорвана плотина и кварталу святого Иакова угрожает наводнение?

— Как же, — отвечал советник. — Какая досада, что плотина не была прорвана выше кожевенного склада! Тогда вода, конечно, залила бы пожар, и это избавило бы нас от всяких хлопот.

— Что поделаешь, Никлосс, — отвечал достойный бургомистр. — Несчастные случаи не подчинены законам логики. Между ними нет никакой связи, и мы не можем воспользоваться одним из них, чтобы устранить другой.

Это глубокомысленное замечание Ван-Трикасса лишь через несколько минут дошло до его собеседника и друга и было им оценено.

— Так-с, — заговорил опять советник Никлосс. — Мы с вами сегодня даже не затронули основного вопроса.

— Основного вопроса? Так у нас имеется основной вопрос? — спросил бургомистр.

— Несомненно. Речь идет об освещении города.

— Ах, да, — отозвался бургомистр. — Если не ошибаюсь, вы имеете в виду проект доктора Окса?

— Вот именно.

— Дело двигается, Никлосс, — отвечал бургомистр. — Уже начата прокладка труб, а завод совершенно закончен.

— Может быть, мы немного поспешили с этим делом, — заметил советник, покачав головой.

— Может быть, — ответил бургомистр. — Но наше оправдание в том, что доктор Окс берет на себя все расходы, связанные с этим опытом. Это не будет стоить нам ни гроша.

— Это действительно служит нам извинением. Вдобавок нужно идти в ногу с веком. Если опыт удастся, Кикандон первый из городов Фландрии будет освещен газом окси… Как он называется, этот газ?

— Оксигидрический.

— Ну, пускай себе оксигидрический газ.

В этот момент дверь отворилась, и Лотхен доложила бургомистру, что ужин подан.

Советник Никлосс поднялся, чтобы проститься с Ван-Трикассом, у которого после длительного обсуждения дел и принятия целого ряда важных решений разыгрался аппетит. Затем они договорились, что в недалеком будущем придется созвать совет именитых людей города, чтобы решить, не принять ли какое-нибудь предварительное решение по неотложному вопросу об Ауденаардской башне.

После этого достойные администраторы направились к выходной двери, бургомистр провожал гостя. На нижней площадке советник зажег маленький фонарик, чтобы пробираться по темным улицам Кикандона, которые еще не были освещены газом доктора Окса. Ночь была темная, был октябрь месяц, и легкий туман окутывал город.

Приготовления советника Никлосса к отбытию потребовали не менее четверти часа, так как, засветив фонарик, он должен был обуться в огромные галоши из воловьей кожи и натянуть на руки толстые перчатки из бараньей кожи; потом он поднял меховой воротник сюртука, нахлобучил шляпу на глаза, вооружился тяжелым зонтиком с загнутой рукояткой и приготовился выйти на улицу.

Но когда Лотхен, светившая своему хозяину, собралась отодвинуть дверной засов, снаружи неожиданно послышался шум.

Да! Как это ни казалось невероятным, шум, настоящий шум, какого город не слыхал со времени взятия крепости испанцами в 1513 году, ужасающий шум разбудил давным-давно уснувшее эхо в старинном доме Ван-Трикасса. В дверь постучали, — в дверь, которая до сих пор еще не испытала ни одного грубого толчка. Удары следовали один за другим, изо всех сил колотили каким-то тупым орудием, очевидно узловатой дубиной. Вперемежку с ударами раздавались крики, отчаянные призывы. Можно было расслышать слова:

— Господин Ван-Трикасс! Господин бургомистр! Откройте, откройте поскорей!

Бургомистр и советник, вконец ошеломленные, уставились друг на друга, не говоря ни слова. Это превосходило их воображение. Если бы внезапно выпалила старая замковая пушка, не стрелявшая с 1385 года, и ядро попало в гостиную, обитатели дома Ван-Трикасса едва ли были бы так ошарашены. Да простит нам читатель это грубое словечко, но оно здесь как нельзя более уместно.