— Мне кажется, мы упускаем из виду самое существо вопроса, — негромко произнёс Вилли.
Все, кроме отца Диллигена, который в позе яростного спокойствия застыл у своего окна, обернулись к говорившему.
— Мы ведь не Общество покровительства животным, — добавил тот.
— Ну и что? — с тревогой спросил Дуглас.
— Чего ради мы станем вмешиваться, если будет доказано, что тропи обезьяны? Разве только для того, чтобы вообще поставить под сомнение право человека пользоваться трудом домашних животных. Опираясь на какие моральные принципы, можем мы протестовать против планов компании фермеров? Ведь в таком случае её намерения не только разумны, но и похвальны: они должны облегчить жизнь человечеству, избавить его от известной доли тяжёлого труда. Не так ли? — обратился он к Дугласу.
— Да, действительно… — ответил тот сдержанно.
— Итак, — снова заговорил Вилли, — планы компании можно назвать преступными только в том случае, если тропи не являются обезьянами, если они, так же как и мы, принадлежат к человеческому роду. К тому же, если это будет доказано, планы компании сразу же рассеются как дым, ибо торговля рабами запрещена, по крайней мере на территории Соединённого Королевства. Но если, напротив, будет доказано, что тропи животные, мы обязаны, дорогие друзья, не только не препятствовать компании фермеров, но и сделать все возможное, дабы при помощи приручённых тропи облегчить труд человека. Мне кажется, что вот тут в какой-то степени мы попались на удочку собственных чувств. За эти полгода мы слишком привязались к нашим тропи. А нам следует быть объективными. И мы с вами должны не столько думать о судьбе тропи, сколько о том, как бы в один прекрасный день не оказаться соучастниками преступления, если в конце концов будет признано, что тропи люди. В сущности, проблема не так уж нова. Когда была открыта Америка, встал вопрос об индейцах: кто эти двуногие существа, которые, обитая по ту сторону океана, никак не могут претендовать на право именоваться потомками Адама и Евы? Их прозвали тогда «бесхвостыми шимпанзе» и начали вовсю торговать ими. Не повторить той же ошибки — вот в чем наша задача. А все прочее не должно нас интересовать. Согласны вы со мной или нет? — обратился он к присутствующим. Но никто не ответил на его вопрос.
— Да, — сказала наконец Сибила твёрдым голосом.
— Ну, что же, милые мои друзья, — улыбнулся Вилли, — пока что нам гордиться нечем. Нет ничего легче, чем определить цель. Простите меня, Кутберт, — обратился он к старому Гриму, — но вот уже полгода мы с вами рассуждаем, как антропологи или даже как палеонтологи. Как будто наши тропи — ископаемые. Но ведь они живые, черт возьми, живые, как утки или крокодилы. Живут себе и размножаются! Не пора ли нам подойти к вопросу с точки зрения зоологов, как вы думаете?
При этих словах великан Крепс оглушительно расхохотался.
— Черт возьми! — воскликнул он. — Вот оно, колумбово яйцо!
— Пусть будет так, — согласился Вилли. — Что мы называем видом? — продолжал он. — Группу животных, пусть даже внешне непохожих друг на друга, но дающих при скрещивании нормальное потомство, способное к дальнейшему размножению. Возьмём, к примеру, датского дога и померанского шпица, они похожи друг на друга не больше, чем кошка на жирафа, но при скрещивании дают потомство. Потому-то мы и относим их к одному и тому же виду — виду собак. И, наоборот, лев похож на пантеру, но, скрестив их, потомства не получишь, и, следовательно, их мы относим к разным видам. Вы понимаете мою мысль? Давайте попробуем скрестить человека и самку тропи. В зависимости от того, удастся наш опыт или нет, все сразу станет ясным.
Отец Диллиген обернулся. Он был необычайно бледен, он не сразу нашёл в себе силы заговорить, и голос его звучал хрипло. Он сказал, что, если только нечто подобное произойдёт, он навсегда удалится в бенедиктинский монастырь, укроет в его стенах свой вечный позор.
— Но почему, отец мой?! — воскликнул Вилли. — Ежедневно и скотоводы, и исследовательские институты производят самые разнообразные скрещиванияТут нет ничего особенного… Впрочем, успокойтесь, — добавил он, по-видимому догадавшись, что именно возмущает монаха. — Вы сами понимаете, что я не имею в виду естественное оплодотворение!.. В настоящее время и врачи, и биологи располагают столь совершёнными средствами, что подобного рода эксперименты потеряли двусмысленный и неприятный характер. Кроме того…
— Боже мой, это же содомский грех! — воскликнул отец Диллиген. — Животные не могут грешить, и нет никакого греха, если в интересах животноводства или науки используются их инстинкты. Это вполне дозволено, когда мы желаем вывести мула или путём скрещивания пытаемся создать новые породы. Но человек — это же божественное создание!.. И те извращённые приёмы, о которых вы говорите, лишь прикрывают, но ни в коем случае не снимают ужаснейшего святотатства.
— Постойте, постойте, отец мой, — сказал Вилли. — Если тропи люди, значит, самки их — женщины, и грех, которого вы так боитесь, вполне простителен, особенно если принять во внимание преследуемую нами цель. Конечно, я знаю, что церковь осуждает подобного рода эксперименты даже между супругами. Но осуждает их она, исходя из соображений семейного и нравственного порядка. И, поскольку я сам не раз делал подобного рода операции, я знаю, что церковь не так уж нетерпима и порой закрывает на них глаза. Мне кажется, что, если мы таким путём могли бы спасти от рабства…
— Ну а если тропи обезьяны? — отрезал отец Диллиген.
— И в этом случае ничего тут плохого нет. Ничего не произойдёт, а мы по крайней мере будем знать…
— Вы рассуждаете так, — возразил отец Диллиген, — как будто вообще не существует гибридизации: можно скрестить собаку и волка, ослицу и жеребца и даже корову и осла и получить ублюдков. Вы ни в чем не можете быть уверены. Я лично отказываюсь быть соучастником подобной профанации. Если же вы все-таки на это решитесь, пеняйте на себя.
И, не добавив больше ни слова, не оглянувшись на присутствующих, которые молча и растерянно смотрели ему вслед, он вышел из комнаты.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Короткая телеграмма и ещё более краткий ответ. Неожиданности, таящиеся в пустыне. Чистосердечное признание — мужество слабых. Опыт, чреватый самыми неожиданными последствиями. На сцену выступает расизм. Джулиус Дрекслер ставит под сомнение «видовое единство современных людей». Восторг в Дурбане. Люди ли негры?
Несколько недель спустя Френсис, которой Дуглас после своего возвращения в Сидней писал каждый день, принесли телеграмму; в это время она как раз работала над своей новой большой новеллой. Телеграмма пришла из Австралии и гласила с предельной краткостью:
«Телеграфьте согласие наш брак. Дуглас»
И все. Хотя предложение было для Френсис не совсем неожиданным, внезапность его породила тревогу и недоумение, оттеснившие радость. Вряд ли она тут же решила: он в опасности; вернее всего, ей просто стало страшно. Она поняла также, что ответить должна немедленно, не раздумывая. Подойдя к телефону, она продиктовала ещё более лаконичный ответ:
И, немного успокоившись, она начала перебирать в уме все возможные причины посылки телеграммы.
Кроме одной, которая шесть дней спустя поразила и ещё более, чем она ожидала, встревожила её. Шесть долгих дней, в течение которых она ничего не получила — ни письма, ни открытки. И наконец в понедельник (в тяжёлый для неё день) пришло письмо, которое все объяснило.
«Френсис, дорогая, — говорилось в письме, — сегодня утром я получил Ваш ответ на свою телеграмму, и сердце моё переполнила радость.
И хотя я знаю, уверен, Вы поняли, что я не могу обещать Вам счастья, что со мною Вас ждут испытания — не знаю, догадываетесь ли Вы, насколько они велики.
С чего бы начать, Френсис? Впрочем, это нетрудно: мои колебания — чистое притворство; я должен начать с признания, с признания тяжёлого и унизительного.
В течение этих долгих месяцев, Френсис, проведённых в пустыне, я не смог сохранить Вам верность… Сибила? Да, это она… Уменьшит ли мою вину перед Вами то обстоятельство — а это истинная правда, клянусь Вам, — что сердце здесь ни при чем? Вы не знаете Сибилы, вернее, почти не знаете. Я же знаю её с детства. Странная девочка, странная женщина. Безнравственная? Аморальная? Как Вам сказать? Все это не то. Для неё не существует общепринятых мнений. Обо всем она судит сама. Про неё нельзя сказать, что она отбросила все условности: просто условности никогда для неё не существовали. В шестнадцать лет она взяла себе в любовники тридцатилетнего мужчину. Она полностью подчинила его себе, переделала на свой лад, но бросила, почувствовав его ограниченность. Её брак со старым Гримом вызвал настоящий скандал, но она даже бровью не повела, и скандал затих сам по себе. Вполне возможно, она так и не узнала об этом; во всяком случае, вела она себя, словно ничего не произошло.
И вот, Френсис, прекрасной звёздной ночью, скорее прохладной, чем жаркой, каких здесь бывает немало, эта женщина спокойно вошла ко мне в палатку. «Мой милый Дуг, — сказала она не без иронии, — излишние размышления вредны». Затем сбросила халат и спокойно, с естественностью раковины, смыкающей свои створки, прильнула ко мне всем своим ослепительным телом. И тут же, закрыв мне рот рукой, прошептала: «Вино, Дуг, надо пить тогда, когда чувствуешь жажду» — и опустилась на постель. Что оставалось мне делать? А потом… надо сказать правду, это оказалось сильнее меня. Вероятно, мне самому тоже хотелось пить. Не знаю, будет ли Вам от этого легче, или же Вы окончательно вознегодуете, но я должен сказать, что в ту минуту я обратился к Вам с немой мольбой, я молил Вас простить мне мои грехи! Как бы то ни было, но это тоже истинная правда.
Правда и то, что за первым падением последовали другие. И хотя ни разу эти языческие забавы не начинались по моей инициативе, Френсис, я не мог отказаться от них, тем более, что им сопутствовала такая простота, такая естественная грация. По крайней мере до нашего приезда в Сидней.
Не стану, не хочу красиво описывать свои чувства, оправдывать себя, вымаливать у Вас прощение: я сам бы себе стал противен. А самое главное: это было бы уж слишком некстати, ибо, любимая моя, хотя самое страшное в моем признании уже сделано, я не сказал Вам ещё самого важного.
Я принял ужасное решение, Френсис. Не знаю, к чему это все приведёт. По правде говоря, ничто, абсолютно ничто меня не принуждало. Но кто-нибудь должен был сделать то, что собираюсь сделать я. Не в моем характере — Вы это прекрасно знаете — приносить себя в жертву. Напротив, сама мысль о самопожертвовании претит мне. Но разве я могу уклониться от того, что должно быть сделано, если я один в состоянии выполнить это?
Но я хочу, Френсис, дорогая моя, чтобы Вы были вместе со мной. Хочу принять решение вместе с Вами. Хочу, чтобы Вы одобрили мой поступок. Хочу, чтобы мы после спокойных размышлений вместе пришли к этому неизбежному выводу. И мне было бы слишком тяжело, если бы в один прекрасный день мой поступок показался Вам мальчишеским, романтичным, театральным.
О, как мне нужна Ваша поддержка, Френсис, если, конечно, после моего признания Вы сохраните ко мне хоть чуточку уважения и любви. Вот почему я решил Вам во всем признаться. Согласитесь, меня ничто к этому не вынуждало. Я оказался не слишком-то честным и сильным, не слишком-то героическим субъектом, но много ли на свете мужчин могут бросить в меня камень? Вы бы ничего не узнали, а, как говорил мой отец, «то, чего я не знаю, не существует». Я не защищаю себя, Френсис, нет. Более того, признаюсь Вам: при других обстоятельствах я без малейших угрызений совести хранил бы благоразумное молчание. Быть может, это не слишком похвально, но я всегда считал, что чистосердечные признания порой просто отвратительны: они приносят лишь вред. Да, я бы Вам ничего не сказал. В конце концов, Вы никогда не спрашивали меня о моей личной жизни, так же как и я Вас — о Вашей.
Но Вы должны узнать мои недостатки, прежде чем я поведу рассказ о своих достоинствах. Я просил Вас стать моей женой, Френсис, и Вы согласились. Но знайте, Вас это ни к чему не обязывает. Очень скоро я стану героем скандальной истории, и мы все — а нас немало, и я в том числе, — вместо того, чтобы замять грядущий скандал, делаем все возможное, чтобы раздуть его ещё больше. По всей вероятности, мне придётся предстать перед судом. Возможно, меня даже повесят. Вот какая судьба ждёт человека, который сейчас, пока он ещё на свободе, просит Вашей руки.
Так вот что произошло, Френсис…»
