Скорее, это было не поле, а картофельное наводнение. Нина привыкла к тому, что в зерносовхозе основной единицей счета является четырехсотгектарная клетка. Вид зеленого потока все же поразил ее. Она твердо решила, что городские товарищи не смогут представить картофельного поля, которое заполняет весь горизонт.

Раздумывая об этом, она незаметно вышла на главную дорогу.

Черная лента главной дороги была сшита из трех полотен. Насколько можно было судить по столбу с надписью, среднее полотно предназначалось для легковых автомобилей, правое — для крестьянских ходов, левое — для грузовых машин. Пешеходы были не предусмотрены. Нина пошла по автомобильной дороге.

Она прошла не более двухсот шагов, когда позади послышался грохот. Это была машина, — по видимости, трехтонная «СПА». Она бежала по грузовой дороге, окутанная пыльным облаком. Нина решила, что машина появилась вовремя.

Руки ей все же не удалось поднять, — машина остановилась без предупреждения. Сквозь пыльное окно Нина увидела косынку на голове шофера, автомобильная дверца резко отхлопнулась, приятный женский голос крикнул:

— В совхоз?

Нина подтвердила, что идет в совхоз.

Тогда из шоферской каюты высунулась голова в красной косынке и рука в перчатке. Голова кивнула Нине, рука сделала приглашающий жест.

— Сядайте! — сказала ей шоферша. Нина вошла в каюту, шоферша захлопнула дверцу и руки ее в черных перчатках легли на круг руля.

Машина тронулась.

— Как же это вы пешком-то, — сказала шоферша, обращая к Нине загорелое и круглое лицо. — Эдак вы в совхоз не раньше полдня дойдете?

Нина внимательно поглядела на спутницу. Лицо у нее было деревенское, веснушки не пропали еще под слоем машинной копоти, синий комбинезон не смог бы обмануть даже неопытного человека. Нина ответила вопросом.

— Вы давно в совхозе?

— С прошлой весны.

— Полтора года, — мысленно подсчитала Нина. Однако, машина быстро изменяет психику человека. Полтора года тому назад шоферша проходила пешком и десятиверстные, и двадцативерстные, и даже тридцативерстные расстояния. Теперь подобное путешествие представляется нелепым: потратить два часа на преодоление пути, который машина проходит в десять минут!.. Нет, деревенская женщина ощутила на своих руках тяжесть времени…

В каюте стало душно. Шоферша взяла руль правой рукой, а левую положила на ручку дверцы. Дверца не открылась. Шоферша прихватила зубами перчатку и, мотнув головой, быстро освободила руку.

Нина невольно ахнула: рука эта по самое запястье была покрыта морщинистыми, иссиня-красными рубцами.

Шоферша резко отдернула руку. Мертвенная бледность пробилась сквозь ее веснушки. Она всунула пальцы в перчатку и быстро выпрямилась. Лицо ее построжело. Теперь она неотрывно смотрела на дорогу.

Нине стало неловко. Она молчала, смущенно думая:

— Как нехорошо это вышло!..

Неожиданно шоферша обернулась к Нине. На глазах ее стояли слезы.

— Обгорели мои рученьки. — сказала она тихо, — обгорели мои рученьки, — повторила она медленно и певуче. Губы ее дрогнули, крупная слеза упала на комбинезон.

— Как… это случилось?.. — растерянно пробормотала Нина.

Шоферша крутнула руль, машина обошла рытвину и вновь выпрямилась.

— Прошлой осенью это было, — начала шоферша тихо и торжественно. — В нашем гараже парень один закурил возле бензинного бака. Бензин, конешно, вспыхнул. В гараже в тот час двадцать машин стояло и все в полной заправке. Ребята тут, конешно, порастерялись, — которые к машинам кинулись, которые на улицу. На меня, девушка, какая-то отчаянность нашла. Я как-то сразу порешила, — в гараже три бочонка, — взорвется бак — машинам конец. Схватила я тот бак и побежала к двери. Только успела добежать, пламя из бака вымахнуло. Я грохнулась наземь. Ребята меня, беспамятную, в больницу отнесли.

Шоферша подняла прядь волос и обратила к Нине просветлевшее лицо:

— Ты уж меня прости, девушка, то ли глаза у меня на мокром месте, то ли тяжело мне больничные месяцы дались, — только про страшные свои боли не могу я без слез вспоминать. Да ты сама посуди, — я, бывало, до того докрикивалась, что даже голос пропадал. Доктор мне успокоительное вспрыскивал и я на чуток забывалась. А как очнусь, — опять криком кричу.

Шоферша сбросила перчатки и руки ее предстали в ужасающем безобразии рубцов.

— Вот еще бабья моя слабость, стыжусь я рук своих изувеченных. Знаю, что увечье не от позорной болезни, а стыд все-таки ломит.

Огромное волнение задушило Нину. Глаза ее безмолвно просили:

— Расскажи о себе… расскажи о себе все.

— Я, девушка, так думаю, — сказала шоферша, улыбаясь мягко и слегка застенчиво, — руки мои все же не даром покалечены. Я, видишь ли, брошенка, — муж хозяйство мое решил и мне пришлось по найму ходить. Работала я на богатых мужиков днем, а ночью тоже покою не видела. Мужик, девушка, до бабьей сласти охоч, а раз он тебе шестьдесят целковых за год заплатил, то дума у него такая является, что куплена ты им со всеми потрохами. Бывало, пристанет такой бородатый козел и тут от него хоть плачь… Промаялась я таким манером четыре года, и тут доспел до меня слух: в совхоз народ набирают. Я ту пору в великую крайность вошла: то ли мне в землю зарыться, то ли в петлю лезть. От большой своей тоски пошла я в совхоз, меня на тракторные курсы приняли, я те курсы кончила и стала на земле человеком.

Шоферша протянула руку по направлению к белой линии домов, возникшей на вершине холма:

— А вот, девушка, и совхоз.

Это была вторая встреча, но по существу она ничем не отличалась от первой. Директор сидел по одну сторону стола, Нина — по другую. Кабинет был просторен, — в нем не было ни одной лишней вещи, глаз мог задержаться только на карте, которая висела над головой директора.

Выслушав Нину, директор встал.

— Вот что, — сказал он, барабаня по столу пальцами, — сейчас я еду на третий участок. Отправимтесь вместе, у них должны быть доски. Относительно клея надо спросить нашу кооперацию.

Директор надел жокейскую кепи и сунул в карман записную книжку. Они вышли из кабинета. Широкий коридор был пуст, толстый милиционер ходил по крыльцу, заложив за спину руки.

Увидев директора, милиционер шагнул навстречу.

— Одну минуту, — сказал он, дотрагиваясь до рукава директора. Они отошли в сторону и милиционер что-то зашептал.

Нина остановилась на пороге, — степной городок предстал перед ней в своем молодом величьи.

Контора стояла в центре городка, от нее во все стороны протянулись улицы, обставленные глинобитными домами. Старательно выбеленные известью, дома эти в точности повторяли друг друга.

Прямо против конторы, в невысоком, вытянутом в длину бараке, помещалась столовая. Из ее раскрытых окон доносился звон тарелок и плотный гул голосов. Был час обеда, — на широких улицах утвердилось безлюдье.

Нина сошла с крыльца. Зеленый Форд был чист и ослепительно наряден. На его подножке сидел шофер с подвязанной щекой. Он ждал, равнодушно поплевывая на сапоги. Он томился не то от зубной боли, не то от желанья мчать машину в простор, в широкое поле и в ветер.

Нине стала тягостной знойная тишина степного города. Будто угадав ее нетерпенье, директор сказал что-то милиционеру и торопливо сбежал с крыльца.

Шофер поднялся. Но ему не суждено было сегодня мчаться в простор и в ветер, — директор сказал, что он сам поведет машину.

Шофер кивнул головой, открыл дверцу и показал Нине на сиденье в глубине машины.

Нина не решилась попросить, чтобы ей позволили занять шоферское место. Рулем завладел директор. Машина тронулась. Вышка Гидростроя, дома, гараж, мастерские — все это промелькнуло мимо и тут же осталось позади.

Навстречу машине бежали пшеничные гектары. Дорога струилась узким и черным каналом.

Нина пересела на переднее сиденье и, наклонившись к самому уху директора, спросила о комбайнах. Директор прокричал, что она увидит комбайны на четвертом участке.