Голос его прозвучал в напряженной тишине. Он поздоровался и протянул Василию Васильичу небрежно смятую бумажку.

— Вот вам приказ, — сказал он негромко.

Василий Васильич вынул из кармана потертый футляр, раскрыл его, извлек очки и оседлал ими свой сизый нос. Он поднес к глазам бумажку, и его желтые, обкуренные усы медленно зашевелились. Казалось, он хотел продлить минуты ожиданья. Профессор нетерпеливо покусывал губы, директор слегка покачивался, привставая на носки и поскрипывая крагами, Нина старательно пряталась от внимательных, будто обшаривающих глаз Сергея Сергеича.

— Правильно, — крикнул вдруг старый капитан, — катеришка мой, согласно приказу, поступает в распоряжение зерносовхоза.

Он хлопнул бумажкой по широкой ладони и поглядел на профессора поверх очков:

— Я доставлю вас на пристань Клин, а там вам придется пересесть на пароход.

Профессор резко обернулся к директору.

— Гражданин Лаппа, я буду протестовать! Это издевательство над наукой!

Профессор задыхался от гнева, лицо его покрылось белыми пятнами, рука, теребившая бороду, заметно дрожала. Нине были знакомы эти яростные взрывы.

Сжигая директора раскаленными угольками глаз, профессор кричал, что он не может допустить лишней перегрузки, так как он везет очень ценный материал и при перегрузке этот материал может очень сильно пострадать. Он кричал, что за его плечами двадцать пять лет научной работы и что люди, подобные гражданину Лаппе, губят русскую науку.

Директор выслушивал эти выкрики в полном молчании. Он стоял совершенно неподвижно и только пальцы его теребили полу рубахи.

Неожиданно профессор смолк. Директор поднял на него спокойные, внимательные глаза.

— Вы кончили? — спросил он тихо. Профессор пожевал губами, синеватые перепонки век медленно сомкнулись.

— Откричался! — шепнул Нине Сергей Сергеич.

Директор шагнул вперед.

— Послушайте теперь, что я вам скажу. Наш совхоз должен выдать двадцать пять тысяч тонн зерна. От пристани Клин наша главная усадьба отделена расстоянием в восемнадцать километров. Мы имеем сорок трехтонных грузовиков и двадцать восемь полуторатонных. Мы можем выбросить на пристань не более трех тысяч тонн в сутки. Но д ля того, чтобы комбайны работали бесперебойно, мы должны выбрасывать не менее трех с половиной тысяч тонн. Положение очень серьезное. Мы стараемся использовать все возможности. Катер — одна из этих возможностей. Дело в том, что участок номер четыре, расположенный по берегу Кривушки, отстоит от пристани в сорока верстах. В смысле транспорта это наиболее трудный участок. Мы расчитываем, что катер поднимет не только паузок, но и две-три лодки. Во всяком случае, до устья Кривушки он пойдет по течению и, следовательно, такую нагрузку выдержит. Паузок и две лодки — это около восемнадцати тонн. Катер заменит пять-шесть грузовиков. Расчет очень простой. Что касается издевательства, то это вы оставьте!

Директор слегка наклонился вперед, едва приметная улыбка тронула его губы.

— Издевательства вы оставьте, — повторил он, выпрямляясь и отбрасывая назад спутанные волосы, — поверьте, если б ваше дело для науки было первоочередным, я, наверное, не посягнул бы на катер. Не горячитесь, — директор предупреждающе поднял руку, — я уже говорил вам однажды: мы переживаем суровое время, страна борется за хлеб, за железо, страна борется за свою жизнь, — эта борьба требует величайшего напряжения. Мы не хотим примириться с тем, чтобы эти силы расходовались не по прямому назначению. Это инстинкт самосохранения, — не больше и не меньше. Впрочем, что об этом толковать?

Директор обежал глазами временную пристань. Катер белый и легкий покачивался по одну сторону мостков, паузок встал по другую сторону. Матросы толпились у ящика, поставленного на влажную гальку. Они покуривали и равнодушно прислушивались к спору.

Расслышав легкий смешок, директор обернулся к ним и резко крикнул:

— Кончайте погрузку, ребята!

Матросы перебросились какими-то фразами. Вероятно, они были смущены тем, что ими распоряжается посторонний человек. Но голос директора прозвучал так твердо, что ослушаться было нельзя: матросы подняли ящик и осторожно ступили на мостки.

— Пойдем, — сказал директор, обращаясь к лагерным сидельцам. Сергей Сергеич подхватил свой чемодан. Профессор не двинулся с места. Директор посмотрел на него с легким недоумением. Безобразные перепонки совершенно покрыли профессорские глаза.

Директор объявил, что он проводит экспедицию до пристани Клин. Немного помолчав, директор спросил профессора, где он выбирает место — на катере или в паузке?

— Молодой человек, — отчетливо сказал профессор. — я прошу вас оставить меня в покое!

Он поднял узкие плечи и зашагал к мосткам. Он разминулся с матросами, перешагнул через борт паузка и сел на ящик. Он стал ждать.

И вот пришел час отплытия и катер вспенил мелкую волну. Река всплеснулась под днищем паузка. Берег, оранжевый от заката, поплыл навстречу путникам.

Профессор сидел на носу паузка, нахохлившись невеселой птицей. На маленькой палубе отчетливо вырисовывались фигуры директора и Нины. Они сидели у штурвальной рубки, свесив ноги за борт. По временам Нина поднимала руку, стараясь прихватить волосы, спутанные ветром. Профессор вспомнил строчку стихов, где он сравнивал эти волосы с медным знаменем.

Он не сердился на Нину. Он был встревожен. Он был встревожен, как человек, который не может припомнить, что же он такое потерял.

— Медное знамя, — бормотал он, — медное знамя…

Эта строчка возникла в то самое мгновение, когда он впервые увидел Нину. Тогда был сентябрь. Тогда все окна в аудитории были распахнуты и ветер вот так же ворошил волосы девушки, сидевшей на подоконнике. Казалось, это осень забрела в аудиторию, чтобы посидеть со студентами. В сознание профессора Нина вошла именно в этом образе осени. Он так и звал ее: — Девушка-осень.

Он отметил ее из ста двадцати юношей и девушек, наполняющих аудиторию шумом несдержанных шепотов и развязных движений. Он решил, что она на целую голову выше этого грубого плебейского скопища, которое, по его мнению, стремилось овладеть наукой из-за узко практических спекулятивных соображений.

Конечно, это было доверие, оказанное в кредит. Но она не пропустила ни одной его лекции и он окончательно укрепился в своем решении. Зимой, по окончании курса, он допустил ее в лабораторию.

С тех пор она прочно вошла в его жизнь. Она приходила в лабораторию, принося с собой острый запах мороза и яркое оживление молодости. Ее смех звучал, как удары льдинок.

Сбросив шубу, она сразу принималась за работу. Движения у нее были быстрые и точные. Белая спортивная шапочка, прикрывающая медные волосы, мелькала то в одном, то в другом углу. Склоняясь над тигельком, она озабоченно супила бровь и немного по-детски приоткрывала верхнюю губу.

В те дни, когда она не выходила на работу, лаборатория как-то сразу мрачнела. К счастью, это случалось не часто. Это случалось только в те дни, когда Нина бывала на других практикумах.

Главной своей работой она все же считала работу в лаборатории. Приверженность ее к минералогии была неподдельная. В этом отношении она настолько оправдывала надежды профессора, что он начал подумывать о ней, как о будущей своей преемнице. Сравнивая ее с Сергей Сергеи-чем, он находил, что она имеет на это гораздо больше прав, нежели Сергей Сергеич.

Сергея Сергеича он считал человеком узкой и односторонней направленности. В отличие от Сергея Сергеича, Нина стремилась к широкому охвату заданной темы. Она не ограничивалась установлением тех или иных фактов, она старалась распознать ту общую идею, которая за этими фактами скрывается.

По всем признакам, из нее должен был сложиться тот тип ученого, которому профессор Крот отдавал особенное предпочтение, тип ученого-мыслителя.