Затем начался допрос подсудимого. Унгерна спрашивали, к какой он принадлежит партии, какой имеет чин, состоял ли под судом до революции, сколько лет насчитывает его род и пр. и т. п. Всего ему было задано сорок восемь вопросов, но суд, как нетрудно понять, больше всего интересовали ответы на два самых главных.

— Какова суть вашей программы? — поинтересовался председательствующий.

— Вырезать евреев, посадить на престол Михаила Романова, который вместе с аристократией должен править народом. Землю возвратить дворянству, — сверкнув тем самым жутким взглядом, ответил Унгерн.

— Признаете ли вы себя виновным по всем пунктам обвинения?

— Да, за исключением одного — моей связи с Японией.

А что же будущий член ЦК ВКП(б) и депутат Верховного Совет СССР Емельян Ярославский, что сказал он? Партийный трибун остался верен себе. Прежде всего, он пригвоздил к позорному столбу дворянство.

«Приговор, который сегодня будут вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, — заявил Ярославский, — которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян. Что можно сказать в защиту барона Унгерна? — вопрошал общественный обвинитель. — Лично он — просто несчастный человек, вбивший себе в голову, что он спаситель и восстановитель монархии, что на него возложена историческая миссия. Мы знаем, что история ставила над нами таких же людей, с теми же самыми свойствами, какие есть у барона Унгерна, которые царствовали над нами.

Мы знаем, что в среде Романовых было немало людей, которые были неуравновешенными и душевно больными, но мы знаем и другое. Мы знаем, что все дворянство, с исторической точки зрения, является совершенной ненормальностью, что это отживший класс, что это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан. Ваш приговор должен этот нарыв срезать! А все бароны, где бы они ни были, должны знать, что их постигнет участь барона Унгерна».

Сорвав аплодисменты, под одобрительный гул толпы Ярославский удалился на свое место, а к трибуне подошел защитник. Умница Боголюбов прекрасно понимал суть происходящего и свою речь построил не на защите Унгерна, а на подыгрывании обвинительному запалу.

«И судебное следствие, и обвинитель совершенно правильно отметили, — начал он, — что Унгерн как политический деятель абсолютно ничего собой не представляет. Он ничтожество… Его больной фанатизм, подогреваемый религиозно-мистическими представлениями о добре и зле, подвигнул барона на целый ряд ужасных убийств при посредстве своих соратников.

Можно ли представить, чтобы нормальный человек мог сотворить такую бездну ужасов?! Конечно, нет. Если мы, далекие от науки и медицины люди, присмотримся к подсудимому, то мы увидим, что на скамье сидит плохой представитель так называемой аристократии, извращенный психологически человек, которого общество в свое время не сумело изъять из обращения. Подсудимый Унгерн есть больной продукт больного общества. Его психика, его деяния есть тяжелые последствия проклятого рабского многовековья. Со всем этим он предстал пред вами в ожидании мудрого и справедливого приговора.

Но я бы сказал, что для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, будут самым легким концом его страданий. Это будет похоже на то сострадание, какое мы оказываем больному животному, добивая его. В этом отношении барон Унгерн с радостью примет наше милосердие. Правильнее было бы не лишать Унгерна жизни, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил».

Сразу после этого председательствующий предоставил последнее слово Унгерну. Барон вскинул голову, как-то затравленно посмотрел в зал и едва слышно бросил.

— Мне нечего сказать.

После короткого совещания трибунал огласил приговор: «Барона Унгерна подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять. Приговор окончательный и ни в каком порядке обжалованию не подлежит». В тот же день приговор был приведен в исполнение.

По большому счету, на этом можно было бы поставить точку и обойтись без комментариев: ясно, что кровавый маньяк Унгерн никак не соответствует образу «невинно пострадавшего борца за святое русское дело», как ясно и то, что за люди хотели бы иметь его силуэт на своем знамени. Добавлю только, что буквально на днях подоспел ответ на запрос депутата Венгеровского: Новосибирский областной суд, рассмотрев материалы в отношении Унгерна, в реабилитации отказал.

Таким образом, возвращение кровавого барона не состоялось и человека в белых одеждах из него не получилось. А о его месте в истории очень хорошо написал один из современников барона.

Операция «Ла-Плата» началась задолго до рассвета. К подъезду «Гранд-отеля» подали грузовик и в него погрузили два огромных чемодана. Потом подошел «Оппель», сдержанно посигналил — и по лестнице торопливо сбежали щеголевато, но не по погоде одетые люди. Один нырнул в машину, а другой подошел к грузовику и зачем-то постучал по чемодану. Потом он что-то прошипел, схватился за голову и кинулся к «Оппелю». Оттуда выскочил попутчик, они взобрались в кузов и, матерясь с иностранным акцентом, начали переворачивать один из чемоданов, который стоял крышкой вниз.

В пять сорок пять колонна двинулась в сторону аэропорта «Внуково». Мела поземка. В проводах завывал ветер. От тридцатиградусного мороза потрескивали деревья. На улицах — ни души. Да и откуда им взяться:

2 января 1948 года был нерабочий день и москвичи отсыпались после новогодних праздников. При разработке операции было учтено и это: чем меньше свидетелей, тем лучше.

— Идиоты! — нарушил молчание один из попутчиков. — Кретины! Этим русским ничего нельзя доверять.

— Думаете, груз пострадал? — нервно покусывая усики, спросил другой.

— Не должен… Хотя, все возможно, — перешел он с русского на испанский. — Послушайте, Базан, скажите, наконец, прямо: вам удалось откупить самолет полностью или нет? Я хочу, чтобы там не было никого, кроме нас.

— Предварительное согласие я получил. Но вы же знаете, что посла к этому делу подключать нельзя, а без его письма «Аэрофлот» только обещает, но ничего не гарантирует. Нет, Конде, эту страну нам не понять, здесь все шиворот-навыворот! Я им говорю: покупаю весь рейс. Нельзя! Почему? Потому, что нельзя! Достаю пачку долларов. Теперь можно? Можно, если разрешит начальник. Снова достаю доллары. Вы не поверите, но у меня в кармане осталось всего девяносто долларов. Так что в Париже сяду на вашу шею.

— Ладно, сочтемся, — потирая озябшие уши, проворчал Конде. — Неужели это правда, что к концу дня мы будем в Праге, а к утру в Париже? Надоела Москва, до чертиков надоела. Хочу домой, хочу в Буэнос-Айрес!

— Если учесть, что мы не с пустыми руками, встретить нас должны достойно, — заговорщически подмигнул Базан.

— Я надеюсь… А президенту доложу сам. Думаю, что господин Перон будет доволен.

— Кажется, подъезжаем, — прильнул к стеклу Базан.

Старенький «Дуглас» уже прогревал моторы, какие-то люди сбросили чемоданы на землю, и грузовик тут же умчался. Конде шагнул было к чемоданам, но его позвали к стойке регистрации, и, обречено махнув рукой, он поплелся заполнять какие-то бланки и декларации. Вскоре появился побледневший до синевы Базан, да к тому же не один, а в сопровождении молодцеватого летчика и миловидной женщины.

— Генерал Захаров, — протянул он руку. — А это моя жена. Будем вашими попутчиками.

— Я, с вашего позволения, тоже, — вынырнул из-за его спины невысокий толстячок. — Кароль Фридман, — приподнял он шляпу. — Чехословацкие деревообрабатывающие заводы.

— А как же?.. Но мы же хотели… Мы аргентинские дипломаты. У нас дипломатический багаж, — начал было Конде.

— Ничего, разместимся, — широко улыбнулся генерал. — Я налегке, товарищ Кароль — тоже, так что места для ваших чемоданов хватит. А нам надо лететь. По делам службы, — сухо добавил он.