На лестничной клетке ее запах. Сладкий приторный аромат, въевшийся в стены. Он, словно сахарный зефир, вяжет мои больные зубы, заставляя стонать черные дыры кариеса. Но и противостоять ему – у меня нет сил.

Я знаю, как пахнет чужая любовь.

Черная дверь нависает надо мной, будто гроб. Она наглухо, крепко заперта и открывать ее, у меня нету ни малейшего желания… Но. Это мой долг… моя работа… рыться в чужом, испачканном кровью, белье. Сажусь на ступеньку. Рядом стоит жестяная банка, истыканная тонкими окурками. Разглядываю фильтры. Следы помады почти на каждом. Осторожно поднимаю пепельницу и вываливаю вонючие бычки на лестницу. Затхлый пепел взмывает ввысь, забиваясь в ноздри.

Нет. Ни одной мужской сигареты. Только дамские, тонкие «Vogue». Кидаю жестянку вниз по ступенькам.

Хозяйка приходит спустя четверть часа. Толстая, безобразная женщина, с огненно-рыжими кудрями волос. На ней черное пальто. На плечах – куски перхоти.

– Господи, свиньи какие… – говорит горлом. Видит рассыпанную пепельницу. Пухлые руки принимаются собирать окурки.

– Бросьте, это может быть полезным следствию… – Она не слышит. Сгребает ладонями заскорузлые бычки. – Женщина! – Замирает. Но все еще держит в руках горсти грязных фильтров. – Бросьте это!

Она разжимает кулаки – монстр, созданный из потеющих жировых складок.

– Вы из милиции?

– Да. Мне нужно попасть внутрь.

И, прежде чем она успевает спросить удостоверение, раскрываю красные корки перед ее лицом.

– Сибиряков Антон Владимирович… Угу-угу… Следователь…

Прячу документ от жадных, бесцветных глаз.

– Будьте добры, откройте дверь.

– Горе… – она говорит, но обрывается, глядя на меня. – Горе?

Мерзкая правда темного мира. В интонации, в белом языке, облизывающем сухие губы. В каплях пота. Является ли горем смерть ребенка? Существо, напротив меня, не знает ответа.

– Откройте дверь, – я слишком устал.

Ключ вращается в замке, скрипят петли. Я подхожу к черному зеву, не пытаясь противостоять его сладкой притягательности… Ступаю за порог, погружаясь во тьму. Здесь так холодно, Боже… почему здесь так холодно?! И пахнет не Оксаной. Воняет смертью.

Позади меня хозяйка квартиры щелкает выключателем. Под потолком вспыхивает пучок флуоресцентного света. Лампы жужжат, будто рой жирных мух на скотобойне. Меня передергивает, но даже такое освещение не способно изгнать мрак. Вижу его в углах. Под обувной полкой, за вешалкой. Он шипит и извивается, скалясь на каждое мое движение. Раненая змея, защищающая свое жилище.

Оборачиваюсь. Женщина не решается войти. Стоит в дверях. На бледном лице – древний ужас далеких предков. Инстинкт самосохранения.

– В чем дело?

– Я боюсь…

Она и вправду боится. Ее трясет. Мы словно попали в морг. Так схоже…

– Чего?

Знаю, что она не сумеет найти ответа, но… она находит:

– А вдруг она там? Сидит в своей комнате и не знает, что умерла…

Страх щекочет шею. Пытаюсь разгладить его ладонью.

– Этого не будет, – говорю ей грустным голосом. – Этого никогда не бывает.

Перед глазами плывут красные образы той ночи. Переломанное тело под колесами моей машины. Люди вокруг. Свет фар, бьющий в глаза острыми спицами. Трясущиеся руки. И белая упаковка антидепрессантов на водительском сиденье.

Ей было всего 14. И видит Бог, мне тоже хотелось, чтобы родители, придя домой, обнаружили ее перед телевизором, веселую и живую. Не знающую о своей гибели… Я всю ночь молился об этом, но увидел наутро только красные глаза ее отца.

– Мне ведь не обязательно идти туда?

Пожимаю плечами:

– Нет.

– Тогда я подожду здесь. Эта квартира… она плохая.

Нет. Мне искренне жаль, но плохими бывают исключительно люди. Сверяюсь с часами.

– Скоро приедут эксперты, им нужно будет с вами побеседовать. Не уходите раньше времени.

Вхожу во мрак единственной комнаты. Окно плотно завешано старой шторой. Подхожу ближе. Холод становится невыносимым. Замечаю, что края занавески приклеены к стене рваными полосками скотча. Осторожно берусь за ткань и дергаю – липкая лента отходит от стены вместе с побелкой. Дневной свет врывается в комнату, оголяя ее скромные околичности: продавленный диван, замызганный компьютерный столик, горбатый, древний шифоньер. На полу – узорчатый палас, зашарканный ногами до дыр. Оконное стекло разбито. Когда убивают проституток, мне приходится выезжать на места преступлений. Я захожу в их съемные квартиры и вижу обстановку, подобную этой. Места продажной любви, они выглядят именно так.

– Кем ты была, Оксана? – не говорю, безмолвно шевелю губами.

На столике стоит раскрытый ноутбук. Пришло время вновь открывать цветастую коробку. Включаю его. Жидкокристаллический экран мерцает мягкой синевой. Склоняюсь над компьютером. Курсор мигает в строке пароля. Еще один стальной крюк в мое тело. Тенденция моды или, действительно, что-то личное? От кого она защищалась этими черными точками? И, неужели, действительно верила, будто кому-то есть дело до ее глупых, детских тайн?

Ввожу несколько стандартных вариантов – от имени, до возраста. Клавиши скрипят от смеха. Система непоколебима. Она ждет только ее пальцев, ее слов, ее мыслей.

– Она умерла. И не придет к тебе больше.

Ноутбук ждет. Как прирученное животное, до самого конца.

В столе есть ящики. По левую руку от меня. Выдвигаю их один за другим – пустые. Все, кроме последнего. На дне, среди пыли и кожуры от семечек, лежит компьютерный диск в прозрачной коробке. На пластиковой крышке прыгающие буквы, выведенные фиолетовым фломастером.

МОЙ ДНЕВНИК.

Засовываю болванку в карман пальто. Ноутбук теряет важность, превращается в мертвые платы и железки. Оставляю его на растерзание экспертам, пускай грызут обглоданные кости. Выхожу в коридор. Жирная громадина все так же стоит в дверном проеме, загораживая путь. Выуживаю из пачки последнюю сигарету. Крепко затягиваюсь. Кольца белесого дыма медленно плывут к потолку.

– Вы знаете, что эта квартира была притоном? – Говорю спокойно. Держу ее тройной подбородок в прицеле своих черствых глаз.

Да. Она знала. Но не была причастна. Читаю все это по ее губам, намалеванным красной помадой. Они дрожат.

– Я… – противный глоток соплей. – Я не знаю…

Курю. Задумчиво и с улыбкой. Но не отпускаю лживого монстра из цепких объятий собственного взгляда. Она не сознается. Мне плевать. Или даже… жаль ее. Корысть убила в ней все человеческое, превратила в безликое создание, мертвое от собственной слепоты к миру. Да, мне очень жаль это странное, несчастное существо.

– Что у вас вместо сердца? – задаю тот единственный вопрос, который может хоть что-то изменить. Но большие глаза смотрят на меня в недоумении и страхе. И я протискиваюсь в подъезд.

– Дождитесь группу, – кидаю ей через плечо, в то время как мой палец уже вызывает лифт. – Непременно дождитесь…

– Да…да…конечно…

Двери с гулом раскрываются.

– Дождитесь…

Потная ладонь в кармане держит пластмассовую коробку диска. Пускаю дым из носа и захожу в вонючую коробку лифта.

На улице темнеет. Сумерки перемешиваются с гарью предстоящей ночи. Холод тянет тиски все сильней.

Куда ушло время?

Осматриваюсь.

«Мама, что это?..»

Эхо памяти. Детский голос. Удивление и страх маленького сердца.

«Просто снег, сынок»

«Снег…»

Белый мир. Моя первая встреча зимы. Серебряный холод в ладонях.

– Просто снег…

В домах загораются окна. Сотни желтых точек вокруг, как будто где-то здесь, в центре, под моими ногами, кроется сила немыслимого притяжения. Словно вся звездная пыль, все пульсаторы и метеоры стремятся служить ей здесь и сейчас. Ей одной. И я… готов.

Иду. Сливаюсь с ночными огнями мегаполиса. Мимо людей, мимо машин, к китайскому ресторану, что прячет свои двери в одном из многочисленных проулков города. Часы на руке учащают стук каблуков, я почти бегу.

Она ждет меня у ярко-красных дверей, под вывеской, иероглифы которой горят попеременно и тускло. Красивая женщина с тонкой шеей и крутыми бедрами. В черной юбке, готовой задраться на талию при первом моем желании.