Ему лучше. Теперь стало лучше. Это очень важно. Мне часто приходит в голову постыдная, глупая мысль. Я мог бы желать ему смерти, когда Рена уходила. Мог бы сказать, когда она уже собрала вещи и уехала: «Пусть Млынович умрет, тогда верну ее, и детей тоже». Я никогда не желал ему смерти. А глупая моя мысль такая: «Он выздоровел благодаря тому, что я ни секунды не желал ему зла».
Оставим в покое Млыновичей. Он поправляется, она о нем заботится; раскаяние и прощение. Ярек и Эля учатся в Гааге, у них все в порядке. Почти не дают о себе знать, да у них, наверное, и нет особых новостей. Грех мне жаловаться. Я их воспитывал, принял как родных — и почти двадцать лет они меня радовали. Они были хорошими детьми, и ко мне хорошо относились — я ими гордился.
Рена ушла два года назад. В прошлом году я тоже болел, тяжело. Но не настолько, чтобы она вынуждена была ко мне вернуться. Впрочем, я не афишировал свою болезнь, сам справился. Лишился сбережений, квартиру пришлось поменять на меньшую, но у меня приличная пенсия, и я умею вести хозяйство. Столько лет этим занимался, прежде чем встретил Рену.
Новая квартира ближе к центру, я в ней все устроил удобно — иначе не стал бы приглашать. Не разыскивал бы вас, дамы и господа, знакомые и коллеги, если бы не был уверен, что кому-то могу быть полезен. Я не больной, не слабый, не бедный. В начале письма сказал, что жизнь в последние годы складывается не слишком гладко. Но у меня есть кое-какой запас оптимизма, который еще упрочился бы, если бы я мог им поделиться.
Адриан с легкостью написал это письмо. Разумеется, за исключением последних двух предложений, над которыми он мучился почти две недели, придумывая бессчетные неудачные варианты. Пока не наступил установленный им самим для завершения письма срок, и тогда он выбрал первый попавшийся вариант, не сильно уступавший остальным.
Уже в декабре начали приходить ответы. Первой написала дочь близкого друга, с которым они вместе состояли в региональной ревизионной комиссии «Солидарности» и не виделись со времен интернирования в Висьниче[9]. Несколько лет созванивались, обменивались поздравительными открытками, но постепенно общение сошло на нет. Он забыл о Лёнеке, Лёнек забыл о нем. Теперь он узнал, как тот болел, как страдал, как трудно было доставать лекарства, как Лёнек умер и кто пришел на похороны. Еще не успел написать его дочери ответ с соболезнованиями, как глубокой ночью зазвонил телефон.
— Это я, Макс Сейка, послушай, Адриан, меня потрясло твое письмо. Моя тоже меня бросила. Сперва упрятала в клинику лечиться от алкоголизма, возвращаюсь — в двери новые замки…
— Кто это?
— Макс, Макс Сейка! Мы вместе были в Ровах… погоди, какой же это год? Ты учил сына плавать, а заодно и мою дочку… Помнишь забегаловку на пляже «У спасателя»? Красное вино и свинина на гриле, а?
— Э… помню… — отвечал Адриан неуверенно. Они были в Ровах один раз, Яреку тогда было двенадцать, а превосходно плавал он с восьми… Какой Сейка? Что еще за дочка?
Макс Сейка говорил долго, рассказывал историю своего развода, вступления в общество «Анонимных алкоголиков», выхода из Общества, возвращения в психотерапевтическую группу. Адриан терпеливо слушал, поддакивал. Я получил, что хотел. Я нужен. Надо пригласить алкоголика Макса.
Не пригласил. Но сказал:
— Ты — молодец, Макс. Позванивай мне, поболтаем. Звони, как только тебе понадоблюсь.
Вильма Макарич получила письмо Адриана в последний день года. Она приехала в Загреб сразу после Рождества проверить квартиру на Медимурской, которую с давних пор сдавала дантисту, дальнему родственнику мужа. Близость железной дороги и вокзала не смущали дантиста, платил он аккуратно, но на ремонт его приходилось уговаривать. Вильма уже собиралась уезжать, когда позвонил доктор Драго, тот дантист: «Тебе письмо». Она уже пятнадцать лет не жила на Медимурской — и вот те на, письмо.
Письмо из Польши. Кто такой этот Адриан Рогатко?
Прочитала и сразу вспомнила человека, который одалживал у Цирила парусную лодку. Полноватый бородач с женой-блондинкой намного младше него и милыми детишками. Все четверо, вся семья, ходили по Шибенику босиком. Как цыгане. Только вот ноги — не смуглые, а пугающе белые. «Отпуск — время свободы от обуви, — говорил Адриан. — Я хожу босиком, пью вино прямо из бутылки и не смотрю новости по телевизору». Они с Цирилом подружились, и, когда Цирил погиб, Вильма даже хотела сообщить поляку, но не нашла адреса.
Теперь адрес был. Она не стала убирать письмо в папку с документами от квартиры на Медимурской. Подумала, что пришло время наконец продать эту квартиру в Загребе, цены на недвижимость растут, но ведь так не будет продолжаться бесконечно? Она стояла на ковре в тесном номере гостиницы «Нова-Славия» с письмом в руке. В зеркале встретилась взглядом со своим отражением. Почему мне грустно? Спрятала письмо в кошелек. Решила, что, как только вернется к себе в Шибеник, напишет ответ. Что-нибудь ободряющее. Можно еще приложить фото, сделанное два года назад, она хорошо получилась на праздновании десятилетия издательства «Далма». Нет, пожалуй, фотография — это чересчур.
Адриан, стоя на коленях на полу, перебирал бумаги, вываленные из трех ящиков комода. Выкапывал ежедневники — карманные и настольные, телефонные книжки, читал какие-то слова о командировках и денежных операциях, какие-то адреса. Кто все эти люди? Что на самом деле означали давно минувшие сроки и темы переговоров? Он разбирался в химии фармацевтического сырья, знал это дело от и до: от складов, образцов, лабораторных экспериментов до переговоров за стендами на международных ярмарках и обивания порогов в Министерстве здравоохранения. Он разбирался в этом так хорошо, что мог содержать семью, путешествовать, кое-что откладывать. Семья его бросила, сбережения ушли на лечение, потом пришлось избавиться сначала от коллекции печатей, перстней-печаток, знаков отличия и цеховых эмблем, затем — продать прекрасную квартиру. Но комнаты на Влостовицкой, рядом с университетским кампусом и торговым центром, оказались удобными. Лучше прежних. Он знал: его опыт в области химии и в торговле больше не пригодится, — и это тоже было хорошо. Пройденный этап. Нужно осмотрительно распоряжаться тем, что есть. Пенсия, немного старой мебели, скромный запас одежды и обуви.
Хождение по антикварным лавкам было приятным, но бессмысленным. Все реже он заглядывал в магазины на Русской, Бялоскурничьей, Бужничьей. Вертел в руках красивые вещи, спрашивал цену. Но там знали: Рогатко больше не покупает. Ничего стыдного в этом не было, но заходил он туда все реже. Предпочитал воскресный блошиный рынок. В хорошую погоду. Именно там, среди продающих холодное оружие и воинские регалии, встретил знакомого. В первую минуту его не узнал. Худощавый высокий мужчина с узким костистым лицом и длинными, до плеч, светлыми волосами при виде Адриана вскочил со складного охотничьего стула. Расплылся в улыбке и протянул руки, словно хотел его обнять поверх патронташей, казачьих шашек и медалей на выцветших ленточках.
— Ой, пан Адриан, я получил ваше письмо! Хотел ответить, но вы сами меня нашли.
Рогатко пробурчал в ответ, что тоже очень рад. Рад, но не припоминает… И боится ошибиться.
— Ну да, — не унимался блондин. — В школе у меня была короткая стрижка, и я носил галстук. В выпускном классе у вашей Эли преподавал польский и французский. Гастон Хлебняк. Девчонки надо мной смеялись и называли на французский манер — Гастон де Хлеб-Няк.
— Если и Эля, то прошу за нее прощения.
Гастон замотал головой. Он умел открыто улыбаться.
— Нет, нет, Эля вела себя безупречно. Как у нее дела? Есть муж, дети?
Одно имя — и вдруг из прошлого выныривает настоящее.
— Эля учится в Гааге, я писал об этом в письме. Специальность — экономика туризма и отдыха. Вероятно, хочет стать менеджером отеля — я так думаю. Но она редко отзывается. С ней мать, брат.
