Сперва ему показалось, что она пьяна — такой торопливой, путаной была ее речь, прерываемая рыданиями. «Папа, у него не было шансов выжить… водитель фуры, который там проезжал, говорил, что полыхнуло в одну секунду, как будто цистерна взорвалась, цистерна с бензином взлетела на воздух. Его спасают, вытащили из клинической смерти, он на искусственном дыхании».
— Спокойно, Эля, подожди, ты о ком?
— Папа, приезжай, я ведь уже забыла, как это в Польше делается, с кем нужно разговаривать. У Ханка нет никаких документов, он вылетел с аэродрома Темпельхоф, спортивного, в Берлине. От комбинезона мало что осталось, мне показали — одни закопченные лохмотья.
— Ханк — это твой парень?
— Это парень Мирелли. Но она не может к нему, потому что получила работу в банке. Да и что она бы тут… Я знаю польский…
— А тебе удалось отпроситься с работы?
— Я сейчас на пособии. И все равно собиралась в рейс с Огги.
— Ты не учишься? Огги? Что это?
— Это мой мэн. Приезжай, мне, наверно, понадобятся деньги. Я все тебе расскажу, приезжай. Больница Иоанна Божьего, я там, наверное, буду ночевать, в холле, потому что должна быть с Ханком. Запиши: Ханк Крубе, диктую по буквам; реанимация, заведующий отделением доктор Капота.
Было уже очень поздно, но он позвонил Гастону Хлебняку. В двух словах рассказал о несчастном парне какой-то Мирелли, который на своем дельталете врезался в высоковольтную линию где-то между Голиной и Слупцей. Сказал, что поедет в Познань первым же скоростным поездом, а из Дрогобыча должна приехать Вильма Макарич. Нужно, чтобы кто-то передал ей ключи от квартиры и немного развлек. Например, показал бы библиотеку аббатства. «Ты меня учил, папа, что, когда друзья в беде, надо быть рядом». Неужели он правда учил этому Элю? Когда у него были проблемы — друзья оказывались поблизости? Иногда. Сейчас, по счастью, есть Хлебняк.
Утром он приехал на вокзал, взял ключи.
А потом — кошмарные, мучительные три дня: больницы, учреждения, факсы в посольство Нидерландов, звонки в Гаагу, поиски потерянных родственников семейства Рогатко, потому что дети тети Фемы из Пшеворска окончили медицинский в Познани и могли иметь выход на завотделением. Вертолет доставил рыжего Ханка в ожоговое отделение в Семяновице-Слёнске. Местные врачи говорили: и не таких на ноги ставим. В больничной аптеке встретил своего наставника из «Солидарности», из региональной ревизионной комиссии, пошли с ним и Элей обедать — хоть какая-то передышка в ссорах с дочерью. Вся пенсия улетучилась. Он чувствовал, что Эля — комок нервов, она ведь рассчитывала, что совместное путешествие с этим самым Огги станет переломом в их неопределенных отношениях. Только на обратном пути он кое-что узнал о мужике, которого она назвала «мой мэн». Садовник, владелец небольшого древесного питомника в Корнуолле, три раза она приезжала к нему на подработку в каникулы, прежде чем они поняли, что неравнодушны друг к другу. Рождество он провел у матери под Роттердамом, а сейчас они собирались в плаванье. К Скалам святого Павла, что-то в этом роде. Звонил с Атлантики — это нормально. Не мог понять, что Эля не поплыла с ним, поскольку помогает парню своей подруги, вот что обидно. Ему и в голову не пришло, этому корнуолльскому кретину, что он сам должен наплевать на оплаченное путешествие и быть здесь. Слов нет. А на фотографии выглядел прилично и казался добряком. Эля временами думала, что сможет привезти садовника в Польшу, и здесь все удастся совместить: ее отель и его магнолии, гинкго и ложноплатановые клены. И зря так думала — это было бы слишком хорошо.
Да они же пара, эти двое. Гастон Хлебняк и Вильма Макария. Адриан моментально это почувствовал, еще до того как они заговорили. Подумал, что теперь ему следует упасть и умереть от инфаркта. Предан, уничтожен, раздавлен. Разрушены надежды, дом в Изумрудном городе не для него, как и не для него — осень жизни с женщиной, сквозь смуглую кожу которой пробивались золотые лучи обещаний. Эля кинулась на шею Гастону: ой, пан учитель, какие кудри, в жизни бы не узнала, — а в глазах Вильмы сверкнула ревность. А у Адриана не случилось инфаркта. Он думал о том, что пенсия истрачена на переезды, ночлеги, на подношения врачам, а тут надо готовить ужин на четверых. Присмотрелся к Гастону: гибкий, широкоплечий, длинные волосы тщательно вымыты, стал выше ростом и как будто помолодел. Подумал, что тоже помолодел бы рядом с женщиной.
Слава Богу, у Гастона были какие-то деньги; они заказали пиццу. Гастон оживленно рассказывал, как они с Вильмой сразу нашли общий язык, Данил о Киш, Дубравка Угрешич — он засыпал ее именами, думал блеснуть, да что там — она влюблена в поэзию Ежи Либерта[10], а он чего только не выдумывал, чтобы увлечь Элю и ее подружек чтением стихов и писем Либерта, а Вильма: как же, ведь это время Бруно Шульца, нужно знать о нем все… И сразу ответила строфой: Помнишь, в деревне день, словно розу, / Прятала в книгу. / Бук — что ни час, то новая поза — / С тучей в обнимку.
Гастон отвечал ей: Здесь же: не небо — серая крышка; / Сердце ли ноет, / Ты ль свой тревожный полог, малышка, / Ткешь надо мною…
У него не случился инфаркт, он слушал, ел пиццу и пил украинскую перцовку, привезенную Вильмой из Дрогобыча. Его сердце должно бы ныть, а он как дурак радовался: за столом люди, Эля вернулась на время, рыжий поправляется в больнице, в сознании, дышит самостоятельно. Потом Гастон попросил Адриана показать завтра ему те маршруты в интернете, где были предложения и оценка недвижимости, и ушел, поцеловав Элю в щеку, Вильму в щеку.
Вильме досталась кровать в спальне, Эле Адриан постелил в другой комнате на диване, себе поставил на кухне брезентовую раскладушку. И хотя было удобно и тепло, понял, что не уснет. Крутился, ворочался с боку на бок, стыдясь, что думает о деньгах. Полная майская луна светила в окно, прогрохотал ночной трамвай.
— Не спишь? — спросила Эля. Ее разбудила скрипнувшая половица.
— Нет, я немного поспал в поезде. Мне тут нужно… кое-какие бумаги… из библиотеки. А ты спи. Может, хочешь подушку повыше?
Он увлекся разложенными на кухонном столе старыми записями и даже не заметил, что Эля стоит в дверях.
— Что там у тебя?
Повернулся к ней и подумал, что такой же высокой и худенькой была Рена, когда они познакомились.
— Ты помнишь тетю Фему? Мы как-то гостили у них в Пшеворске. Ты была маленькая, влюбилась в их пса, такой… лохматый. Тетя еще жива, я звонил ей из Познани. Так вот, у нее появилась идея… В Швейцарии, сто лет назад, я работал над красителями для смол, даже хотел кое-что запатентовать, но вместо этого угодил в «интернат» в Висьниче. У Феминой внучки, точнее ее мужа, в Розвадове небольшое предприятие, они красят гранулированный поликарбонат для кораблестроительной фирмы. Ну и я… можно было бы договориться. Я бы поехал туда на какое-то время… может, даже эту квартиру продал бы. Пенсия у меня не самая маленькая — и все равно… до первого еле дотягиваю… сама понимаешь.
— Ну да, понимаю. Понимаю, папа. Звонил Огги. Они плывут под полной луной. У него вахта за штурвалом.
— И что? Что с этим Огги?
— Похоже, все хорошо.
