— Что пользы к вашей лютне, если струны ее молчать?

— Подобно певцу, носящему ее, моя лютня всегда найдет голос для вашего высочества, — отвечал музыкант.

Они находились в длинной галерее вдали от бальной залы, в раскрытые окна виднелся иллюминованный сад, стены были увешаны гобеленовыми обоями, галерея выходила прямо на мраморную террассу, за которой тянулись лужайки с бьющими посреди их фонтанами.

Венецианец запел, под аккомпанимент лютни, романс на слова Гейне, содержащие, в восьми строках, рассказ о двух разбитых жизнях:

Как только первые ноты задрожали в воздухе, Верэ еще пристальнее взглянула на певца, и узнала в нем Кoppeзa.

— Ради Бога, еще что-нибудь, — умолял принц; Коррез сдался на его просьбу и пропел «La Nuit de Mai» Альфреда де-Мюссе.

Когда он кончил — в галерее царило глубокое молчание, все эти легкомысленные люди ощутили, хотя бы на минуту только, внезапную боль, смутное сожаление о чем-то, словом — все, что ощущал сам поэт, писавший эти дивные строки.

Две крупные слезы скатились из глаз прелестной женщины на ее брилльянты. Певец отвесил принцу низкий поклон и скрылся в толпе.

— А я только что хотел представить его княгине, — с неудовольствием подумал высокий поклонник искусства, — впрочем, он, может быть, прав. Артисты, подобно богам, должны иногда скрываться от взоров толпы. Я его прощаю, но я ему завидую.

Принц заметил отуманившиеся взоры Верэ.

Эта встреча не была однако последней. Верэ, еще много раз суждено было сталкиваться в толпе с человеком, остававшемся, по-старому, ее идеалом; так однажды на большом вечере у герцогини Жанны он с таким искренним одушевлением, с таким глубоким чувствам спел простой романс, что княгиня Верэ, наконец, поняла; яркий румянец залил ее щеки, когда глаза его встретились с ее глазами.

Сезон кончился, супруги Зуровы отправились на первые летние месяцы к себе в Фелиситэ; герцогиня Жанна де-Сонназ покинула Париж одновременно с ними, она решилась провести часть лета по соседству с их имением, в Трувиле.

Даже летом, Верэ не суждено было, хоть немного, отдохнуть от того водоворота, в котором она постоянно жила; обязанности хозяйки дома поглощали все ее время. Герцогиня Жанна, своими веселыми затеями, оживляла их маленький кружок; ей, между прочим, были обязаны очень оригинальной мыслью, а именно по ее инициативе устроен был в Трувиле благотворительный базар в новой форме, в виде ярмарки, причем вое продавщицы, в числе которых были представительницы многих аристократических имен Европы, должны были явиться в Бостонах фламандских крестьянок, с соответствующими золотыми украшениями, в высоких белых чепцах и в деревянных башмаках. Княгиня Зурова, по желанию мужа, должна была также принять участие в этом празднике. Разноцветные палатки были разбиты на лугу в громадном парке графа д'Онуль; каждая из них была украшена флагом с изображенным на нем гербом будущей продавщицы. Против голубой палатки, предназначавшейся дли княгини Зуровой, виднелась полосатая, белая с розовым, над которой вместо герба, красовалось изображение белки, грызущей орехи, с надписью вокруг, гласящей: «Да здравствуют браконьеры». На полах палатки была надпись: «Mademoiselle Noisette».

Вера Зурова, приехавшая с мужем, невесткой и гостями, по просьбе герцогини взглянуть на приготовление к ее празднику, побледнела от гнева, заметив, каким соседством наградила ее распорядительница. Тем не менее она не промолвила ни слова; но в тот же вечер, улучив свободную минутку, подошла к мужу и в самых сдержанных выражениях объявила ему, что если Noisette осмелится занять свою палатку, то она, Верэ, своей не займет. Муж рассвирепел; жена оставалась непреклонной; княгиня Нелагина пыталась было убедить невестку в том, что нелепым требованиям всего лучше покориться, если не желаешь навлечь на себя еще больших неприятностей, молодая женщина ничего слышать не хотела; неизвестно, чем бы это все кончилось, а главное — к чему бы привело супругов возникшее между ними неудовольствие, если б не вмешалась в дело милосердая судьба. В самый день праздника княгиня Верэ прогуливалась по саду; вдруг к ногам ее упал камень, с привязанной к нему запиской.

Верэ развернула ее; а небольшом клочке бумаги, незнакомым ей, но твердым и изящным, мужским почерком были начертаны следующие слова:

Прочтя письмо, Верэ оглянулась, кругом не было ни души, только вдали виднелась маленькая лодочка, с сидевшим в ней рыбаком, энергически работавшим веслами.

Лица его ей не было видно.

«Верно он бросил мне письмо», — с недоумением подумала молодая женщина.

Она спокойно совершила свой обычный обход, побывала в другом саду, в оранжерее, и часов в одиннадцать возвратилась домой, где застала все общество в сильном волнении; герцогиня только что получила от одного из помощников своих по устройству праздника известие, что Коррез, находящийся в Трувиле проездом, предлагает им свои услуги, и просит отдать в его распоряжение павильон m-lle Noisette.

Предложение это, конечно, принимается с восторгом; праздник удается как нельзя лучше, но герцогиня, от наблюдательности которой ничто не ускользаешь, замечает, что Коррез, любезничающий со всеми женщинами, играющий с детьми, забавляющий публику своими шутками, остротами, проводящий ее в восторг своим пением, веселый, оживленный Коррез не бросил ни одного взгляда на палатку княгиня Зуровой. «Тут что-нибудь да не так», — думает проницательная госпожа и решает в уме, что за безупречной красавицей не мешает приглядывать, может быть, кое-что и увидишь!

Над красивым, утонувшим в зелени Ишлем сгущались вечерние сумерки.

Ишль, как молоденькая девушка, всего лучше поутру. Вечернее освещение недостаточно ярко, луна долго не поднимается над сосновыми лесами, опоясывающими городок, но за то, когда она покажется, то очень эффектно освещает быстро катящий воды свои Траун, с отражающимися в них огнями, мелькающими в окнах прибрежных домов.

Ишль спокойный, приличный, простой городок. Ишль не напоминает кокотку — как прежний Баден, или титулованную коколетку — как Монако. Ишль не играет в азартные игры, не кутить, вообще не безумствует; он отличается несколько старомодным характером.

Ишль рано ложится и рано встает.

В описываемый августовский вечер, в городке царила невозмутимая тишина, хотя посетителей было чрезвычайно много. Тихие группы гуляющих мелькали под деревьями эспланады, на балконах сидели мужчины и женщины; по временам слышался лай собаки, девичий смех, всплески весла на реке.

Вдруг, с большой дороги, раздались стук копыт, щелкание бича, почтовый рожок, все звуки, нарушавшие благодатную вечернюю тишину, и показалась запряженная четвериком коляска, с двумя дамами и собакой.

Мужчина, сидевший на окне отеля «Kaiserin Elisabeth», тотчас узнал путешественниц.

— Судьба, — пробормотал он. — Целых два года все избегаю, и вдруг fatum, в лице наших докторов, посылает нас обоих сюда.

В эту минуту, над самыми ушами его, раздались звуки австрийского марша, убийственно исполненного ужаснейшим оркестром. Кургаст бросился к окнам и стал затворять их одно за другим.