Софи с Карлом Томасом ушли, а Вольфганг вернулся к постели Станци и попытался собраться с мыслями, прикинуть все свои возможности с тем, чтобы, как сказал бы Папа, прийти к наиболее разумному решению.
Он намеревался дать несколько концертов в новом казино на Шпильгассе. Бургтеатр, Траттиер Гоф и Мельгрубе стали ему недоступны, поскольку плата за помещение требовалась вперед. Он попытался устроить новый цикл концертов по подписке, как делал четыре года назад, когда имел сто семьдесят четыре постоянных подписчика. Но единственным желающим оказался ван Свитен.
Вольфганг написал новый концерт для фортепьяно ре мaжор, такой же прекрасный, как все, что выходило из-под его пера, но никто не изъявил желания эту вещь прослушать. Старые друзья отшатнулись от него с угрожающей поспешностью, как от зачумленного. После первого представления «Дон-Жуана» в Вене он ни разу больше не виделся с да Понте. Деваться было некуда, и каких бы мучений это ему не стоило, снова сел писать Пухбергу.
«Дорогой брат мой и любимый друг! – писал он. – Мне большого труда стоит обратиться к Вам снова, после того что я уже беспокоил Вас несколько раз за прошедшее время, но мне неоткуда больше ждать помощи. А доброта, проявленная Вами, вселяет в меня надежду, что и на сей раз я обращаюсь к Вам не напрасно.
Из-за болезни моей любимой Констанцы и смерти нашей маленькой Терезии дела приняли ужасный оборот, и я от всего сердца умоляю Вас одолжить мне, если возможно, двести гульденов на короткое время, я буду Вам вечно благодарен. К сожалению, домовладелец продолжает грозить, и если я не расплачусь с ним немедленно, то окажусь в ужасно неловком положении. А я не могу покинуть мою любимую Констанцу, которая до сих пор больна и в настоящий момент прикована к постели: у нее лихорадка и страшная слабость.
Поистине, если бы Вы не отказались одолжить мне на год тысячу гульденов, разумеется, под соответствующие проценты, это явилось бы для меня огромным благодеянием. Ждать вознаграждений, которые мне полагаются, слишком ненадежно. А вот если бы я мог твердо рассчитывать на какую-то определенную сумму, то привел бы свои дела в порядок. Я все еще верю, что сочинения мои вновь завоюют благосклонность публики, я только что закончил новую симфонию и надеюсь в скором времени закончить еще одну. Я чувствую, что таланта моего не убыло. Сегодня пришло письмо от императора с благодарностью за мою боевую песню, которая, как сообщают мне, подняла дух в войсках; император заверил, что по-прежнему доволен мною.
Прошу Вас ответить поскорее. Вы, вероятно, заметили, что у меня теперь новый адрес, я переехал – здесь дешевле. Надеюсь, Вы извините за просьбу, с которой я к Вам обращаюсь, но Вы были всегда моим добрым другом. Если Вы не выручите меня в крайней нужде, доброе имя мое и честь, которыми я так дорожу, будут навеки потеряны. Глубокоуважаемый брат, если бы Вы ссудили мне достаточную сумму на год, я бы снова почувствовал себя человеком и смог бы жить без постоянного страха, унижения и отчаяния.
После переезда сюда я за несколько дней сочинил гораздо больше, чем за несколько месяцев на прежней квартире, и, если бы не терзающие меня так часто зловещие предчувствия, которые мне удается отогнать лишь огромным усилием воли, я был бы здесь вполне счастлив. Посылаю Вам новое трио ми мажор, только что написанное, в знак благодарности за Вашу доброту. Вечно Вам обязанный друг и истинный брат Моцарт».
Вольфганг дал посыльному десять крейцеров и велел доставить письмо на Хохмаркт Пухбергу в собственные руки. Он надеялся получить немедленный ответ, но прошла неделя, прежде чем купец ответил.
Ответ был прост: Пухберг вернул письмо Вольфганга, приложив к нему двести гульденов и проставив сумму на письме.
Предыдущий домовладелец, который ждал, понимая, что, засадив Вольфганга в долговую тюрьму, он не получит ничего, пришел в негодование, когда музыкант вручил ему сотню гульденов, однако согласился отсрочить уплату остального долга. Затем Вольфганг получил свои двести гульденов от королевского казначея и только успел порадоваться, что выпутался наконец из денежных затруднений, как тут же явились доктор и гробовщик и потребовали почти все остальные деньги. Тянуть с этими платежами Вольфганг не мог, поскольку здоровье Констанцы все еще внушало опасения, а одна мысль, что он не может заплатить за похороны дочери, приводила его в содрогание. Отложив то, что осталось – меньше сотни гульденов на питание и другие насущные нужды, – Вольфганг снова обратился к музыке.
Больше ему ничего не оставалось. Только за работой он забывался и пропадало ощущение, будто вокруг него все рушится. День за днем просиживал он в спальне у постели Констанцы, пока она понемногу выздоравливала, доделывал свой последний фортепьянный концерт и работал над тремя новыми симфониями. Задержка с жалованьем лишь придала ему решимости сочинять симфонии, пока еще не иссякли силы. Может быть, удастся их закончить, может быть, нет – никакой уверенности на этот счет у него теперь не было, но он должен писать. Пока в голове есть мысли, а в душе чувства. Пока он не выдохся окончательно.
Он передвинул в спальню маленький деревянный столик и работал за ним, вспоминая Шёнбрунн, Гофбург, Версаль и множество других мест, где ему приходилось играть. Слышны ли там еще отзвуки его мелодий?
Все это глупости, решил он, надо сосредоточиться на концерте.
Он закончил этот концерт еще в феврале, но остался им недоволен. Тональность нравилась – ре мажор. Он заново переработал партитуру, подчеркнув певучесть и изящество мелодии. Никто не должен догадываться, с каким тяжелым сердцем писал он этот концерт. В музыке не должно звучать пи намека на жалость к самому себе, нет, он терпеть не мог плаксивости. Вторая часть была так нежна и воздушна, что удар, чуть более сильный, чем остальные, звучал в ней fortissimo. Он довел вторую часть до такого совершенства, что мелодия – казалось, ее можно было сыграть одним пальцем – таила в себе огромное богатство невысказанных мыслей, пленяла искренностью и сердечностью. Теперь он чувствовал себя свободным, свободным от долгов, от страхов и унижений. Не впадая в сентиментальность, он сумел добиться в своей музыке равновесия между мечтой и действительностью. Третья часть стала теперь оживленной, благородной и даже властной. Здесь он чувствовал себя хозяином. Фортепьяно могло звучать ликующе, оно могло петь, и в своем ре мажорном концерте он использовал эти возможности инструмента в полную силу. Переделав концерт, Вольфганг подумал: он идеально подошел бы для такого торжественного события, как коронация. Но Иосиф воевал под стенами Белграда, а больше никто в его музыке не нуждался.
Затем Вольфганг приступил к новой симфонии ми-бемоль мажор. Уже 26 июня он занес ее в свой тематический каталог как законченное произведение. Констанца поразилась быстроте, с какой создавалась симфония, но это вовсе не было таким уж достижением, потому что он вынашивал ее в течение нескольких месяцев. Основная работа была проделана в уме, а записать готовую вещь не составляло труда. Он сочинял эту симфонию, так же как и концерт для фортепьяно ре мажор, в расчете, что они сразу будут исполнены. Но пока никаких концертов его музыки не предвиделось.
Мысль о том, что он, может быть, никогда не услышит симфонии ми-бемоль мажор, привела его в ужас, и он снова и снова проигрывал ее в уме. Прошел почти месяц, как он закончил симфонию, в воображении уже успели созреть две новые, но он помнил каждую ее фразу.
Станци сказала, что скоро, наверное, встанет, а он сидел у стола, уставясь в партитуру, и ничего не видел, ничего не слышал вокруг. Он не заметил даже, что Станци впервые за много недель сидела на постели. Симфония ми-бемоль мажор не носила на себе следов несчастий, пережитых им за последние месяцы. Первая часть красноречива, звучна и величава. В ней нет пустых мест, и она не растянута, как он опасался. Музыка полна сильных напряженных страстей и могла бы удивить кое-кого из его друзей. Чтобы выжить в этом мире, нужно быть мужественным – и музыке тоже. Мужественное, энергичное звучание этой симфонии порадовало его.
