Вид у Ветцлара был встревоженный. Остановившись на пороге музыкальной комнаты, барон сказал:

– Мы испугались, уж не заболели ли вы, почему вы не пришли?

– Много работы, а сегодня выдался единственный свободный день.

Опершись о трость, да Понте спросил:

– Хотите обойтись без либреттиста, Моцарт?

– Я слышал, вы очень заняты. С Сальери и Мартин-и-Солером.

– Разумеется! После успеха «Редкой вещи» каждый во мне нуждается. Сейчас я переделываю «Тарара» Бомарше для Сальери. После, «Фигаро», естественно, выбор пал на меня, ну и потом Солер настаивает, чтобы именно я и никто другой писал либретто для его «Дианиного дерева». Но планы моего дорогого друга Моцарта меня всегда интересуют.

– И на том спасибо! – саркастически заметил Вольфганг.

Да Понте не обратил внимания на его тон.

– Нашли какой-нибудь сюжет для Праги?

– Что тут найдешь? Метастазио воспевает мифологическую любовь и героизм, и все это нежизненно и старомодно. Гольдони забавен, но очень поверхностен, а Мольер, хоть и гениальный сатирик, для оперы не подходит. Сатира не больно-то годится для переложения на музыку.

– А что же, по-вашему, годится, Вольфганг? – спросил Ветцлар.

– Настоящая жизненная драма с сильными характерами и страстями, доступными зрителю, пусть даже вызывающими смех.

– Лоренцо, а почему бы вам не написать для него что-нибудь новенькое? – спросил Ветцлар.

– Где взять на это время? – пожал плечами да Понте.

– Текст либретто не обязательно должен быть новым, – заметил Вольфганг. – Новой будет музыка?

– Но он должен понравиться вам, – сказал да Понте. – Мнение либреттиста тут ни при чем.

Вольфганг резко встал.

– Благодарю вас за визит, Ветцлар. Я ценю интерес, который вы проявляете ко мне, и вашу заботливость.

– Подождите-ка минутку, – сказал да Понте. – Моцарт, вы хотите работать со мной?

– А вы? Ведь вы нарасхват. Сам Сальери не может без вас обойтись.

Только всем им далеко до Моцарта, подумал да Понте.

– Если мне удастся найти либретто, которое вам понравится, вы согласитесь работать со мной? – спросил он.

– Лоренцо, вы плут. Но умный плут. – Вольфганг дружески протянул ему руку. – Конечно, я предпочел бы работать с вами.

– Когда назначена премьера оперы в Праге?

– На октябрь.

– А сейчас только конец марта. У нас уйма времени. И если опера пройдет с успехом в Праге, я уговорю императора оказать содействие постановке ее в Вене.

– Значит, у вас уже есть либретто, да Понте?

– Нет, нет, нет! Но не беспокойтесь, вы ищите, и я буду искать, и, не сомневаюсь, объединив наши таланты, мы найдем то, что надо. – Он поцеловал Вольфганга в щеку и добавил: – Итак, «Фигаро» произвел в Праге сенсацию. Я же говорил вам, Моцарт, работая со мной, вы добьетесь успеха.

Письмо от Наннерль, присланное через несколько дней, потрясло Вольфганга до глубины души. Папа серьезно заболел, писала Наннерль, и Вольфганг тотчас же ответил, что готов приехать в Зальцбург и ухаживать за Папой, хотя в данный момент по горло занят. Но сестра ответила: «Это вовсе не нужно. Я нахожусь возле Папы, и все, что необходимо, для него делается».

Однако тон ее ответа встревожил Вольфганга, и он решил написать самому Папе. Он долго обдумывал письмо и вложил в него много чувства.

«Мои Tres Cher Рёге![24] Я только что узнал новость, которая меня очень опечалила, в особенности потому, что из Вашего предыдущего письма я понял, что Вы находитесь в добром здравии. Теперь же я узнаю, что Вы серьезно заболели. Полагаю, Вы знаете, с каким нетерпением я жду от Вас утешительного известия, как надеюсь получить его, хотя давно уже приучил себя со всех сторон ждать и принимать самое худшее.

И поскольку смерть, если смотреть здраво, – неизбежная участь, ожидающая всех нас, я за последние два года заставил себя свыкнуться с этим добрым другом человечества, так что ее появление больше меня не страшит. Я думаю о ней спокойно и с умиротворенной душой. Я благодарю бога за то, что он дал мне возможность познать, что смерть – это ключ, которым открываешь дверь в царство истинного блаженства. Я никогда не ложусь в постель, не поразмыслив вначале – хоть я и молод еще – о том, что могу и не увидеть грядущего дня. Однако никто из людей, меня знающих, не может сказать, будто я стал жаловаться на судьбу или поддался меланхолии. И за это я ежедневно возношу благодарственную молитву моему Создателю и от всего сердца желаю своим собратьям разделить со мной эти чувства.

Я питаю надежду и верю, что сейчас, когда пишутся эти строки, Вам уже полегчало, но если это и не так, несмотря на все наши молитвы, молю Вас не скрывать от меня ничего. Напишите или попросите кого-нибудь написать мне всю правду, дабы я мог как можно скорее приехать и обнять Вас.

Умоляю об этом ради всего для нас с Вами святого. А тем временем молю бога полупить от Вас поскорее более бодрое письмо. Ваш всегда покорный и любящий сын».

Наннерль прочитала письмо брата Папе; Леопольду к этому времени стало немного легче. И откуда у сына такой фатализм, удивился Леопольд, но Вольфганг прав. Сын стал ему как-то ближе – давно он этого не испытывал. Но писать сам он не мог, а Вольфганг, не получая ответа, мог встревожиться. И Леопольд попросил Наннерль сообщить брату, что ему гораздо лучше, но написать от первого лица и подписать его именем, а также добавить, что приезжать не надо, сыну следует поторопиться с новой оперой, какой бы сюжет он ни избрал.

Вольфганг с нетерпением ожидал ответа от Папы, и тут как раз ван Свитен обратился к нему с просьбой прослушать молодого виртуоза. Вольфганг хотел сразу же отказаться. Он находился в слишком угнетенном состоянии, чтобы прослушивать еще одного будущего гения, у которого, можно не сомневаться, желания больше, нежели таланта, но барон не отступал.

– Я хотел предупредить вас заранее, но в воскресенье вы не пришли. – Это прозвучало упреком.

Вольфганг спросил:

– Не мог бы кто-нибудь другой его прослушать?

– Он признает только Моцарта.

– Он признает! Кто он, побочный сын императора? Ван Свитен поразился: таким раздраженным он видел,

Вольфганга впервые. Вероятно, отец его совсем плох. И уже более спокойно барон сказал:

– Я с грустью узнал о болезни вашего отца. Понимаю, как много он для вас значит.

– Благодарю. К сожалению, голова у меня сейчас действительно занята не тем.

– Знаю. Но юноша приехал из Бонна специально, чтобы учиться у вас. Разумеется, в том случае, если он вам поправится. Не могли бы вы послушать его сегодня?

– А кто будет за него платить?

– Я. Если его талант вас заинтересует.

Вольфганг, все еще настроенный скептически, сомневался, стоит ли тратить время, но в конце концов дал согласие попозже вечером послушать игру мальчика. К тому времени как ван Свитен привел своего нового протеже, Вольфганг успел о нем позабыть. Он увлеченно писал для Энн новую арию, которую собирался послать ей в Лондон. Появление юноши застало его врасплох и даже рассердило.

Шестнадцатилетний Людвиг ван Бетховен обладал не располагающей внешностью. Рябоватое, смуглое с румянцем лицо, маленькие блестящие глазки и грубые, словно высеченные из камня, черты. Благодаря сильному рейнскому акценту речь его звучала совсем немузыкально, как-то гортанно. Бетховен стоял неуклюже сгорбившись, с угрюмым выражением на лице, не зная, куда деваться от неловкости. И в то же время во всем его облике ощущалась какая-то странная настороженность. Вольфганг не мог понять – то ли от самонадеянности, то ли от робости.

Бетховен вдруг протянул Моцарту руку. Он похож на неуклюжего медвежонка, подумал Вольфганг, и, хотя жест юноши удивил его своей неожиданностью, он ответил на рукопожатие и едва не вскрикнул от боли, когда Бетховен изо всей силы стиснул его кисть.

Какая маленькая рука у Моцарта, отметил про себя Бетховен, не удивительно, что капельмейстер славится изяществом исполнения; собственная лапища показалась ему по сравнению с рукой Моцарта ужасно грубой и потной, и от этого юноша пришел в еще большее замешательство. Его сильный удар и энергичная манера игры не могут прийтись по вкусу этому изысканному человечку.