– Рааф как раз в возрасте Идоменея. – Каннабих осматривал сцену, где предстояло петь Раафу. – И он лучше всех из немецких певцов поет в итальянской опере. Рааф знаменит и в Германии и в Италии. Он прибавит славы вашей музыке.

– К тому же он любимец курфюрста.

– Я не советовал бы вам говорить это в их присутствии. Они будут оскорблены.

– Но справится ли старик с такой трудной ролью?

– Если вы не напишете для него слишком длинных и слишком сложных арий.

– Он посредственный актер. Держится на сцене скованно, будто кукла.

– Рааф все еще искусно владеет голосом, если, конечно, музыка не чересчур замысловата. И учтите, вам не видать бы заказа на оперу, если бы не он.

– Думаю, решающую роль сыграла ваша рекомендация.

– Да, я тоже предложил вас, по наиболее красноречиво уговаривал курфюрста именно Рааф.

– Я вовсе не против тенора, но, поймите, от этой оперы зависит все мое будущее. Так считает и мой отец.

– Ну что тут беспокоиться? Без сомнения, вы сможете написать музыку для голоса Раафа.

Я могу написать музыку для любого голоса, подумал Вольфганг, но разве ради этого я взялся сочинять оперу? И тут он вспомнил, о чем хотел попросить Каннабиха. С тех пор как заказ на оперу был подписан, он мысленно представлял себе, как Алоизия подходит к нему и умоляет дать ей роль в опере. И в тот момент, когда она потеряет надежду, он сделает благородный жест и согласится. Алоизия будет удивлена, благодарна, и кто знает, чем все это обернется. Вольфганг продолжал твердить себе, что разлюбил Алоизию, но образ ее не давал ему покоя. Забавно было бы стать ее благодетелем. Это сделалось его заветной мечтой.

Появление в театре Раафа и Вендлинга прервало раздумья Вольфганга.

– Рааф, Вольфганг очень рад, что вы будете петь Идоменея, – сказал Каннабих.

– Я чрезвычайно польщен! – воскликнул Вольфганг. Строгое лицо Раафа осветилось улыбкой.

– Не слишком ли я стар?

– Вы в зрелом возрасте, так же как Идоменей, – ответил Вольфганг.

– Мальчик становится дипломатом, – засмеялся Вендлинг. – Он далеко пойдет.

– Господин капельмейстер, – сказал Вольфганг, – я хотел попросить вас об одном одолжении.

– Все, что в моих силах. – Каннабих был явно не слишком обрадован.

– Я хотел бы порекомендовать певицу на роль Илии, прекрасную певицу…

– Ее уже нет в Мюнхене, – перебил Вендлинг. – Алоизия получила место в немецкой опере, и вся семья Веберов перебралась в Вену.

– Я хотел заниматься с ней, но она предпочла Фоглера, – сказал Рааф.

– А через месяц после переезда в Вену умер Фридолин, – продолжал Вендлинг.

– Печальная весть. Он был славный человек, – с грустью заметил Вольфганг.

– Слишком славный для своей супруги, – вставил Вендлинг. – Цецилия Вебер – не женщина, а вампир. И дочь пошла в мать. Как только она поняла, что ей придется помогать семье, тут же вышла замуж и уехала.

Вольфганг онемел от удивления.

– Она вышла замуж за Иозефа Ланге, придворного актёра и художника, – сказал Вендлинг.

Уж в своем ли он уме? Может, эта девушка существовала только в его воображении? Папа как-то попрекал его за «розовые мечты» об Алоизии, но если он действительно тешился радужными, сладостными мечтами, то лишь затем, чтобы как-то скрасить свою жизнь. Папа до сих пор думает, будто он, Вольфганг, легко перенес смерть Мамы, но разве Папе приходилось слышать музыку более печальную, чем вторая часть его «Концертной симфонии»?

– Ланге – вдовец с двумя детьми, – продолжал Вендлинг. – Он работает в немецком оперном театре и сумел устроить туда жену.

– Ланге хороший актер?

– Больше художник, нежели актер. Не печальтесь, слава богу, что не попались ей в лапы. Кто бы на ней ни женился, рано или поздно сделается рогоносцем, а если застанет ее на месте преступления, она, разумеется, с невинным видом объяснит: «Ах, бросьте, чего не бывает в жизни!»

– Как вы думаете, Вендлинг, была она любовницей курфюрста?

– Не сменить ли нам тему разговора? – предложил Рааф.

– Была или нет? – настаивал Вольфганг, словно, если он услышит правду, ему станет легче!

– Кто знает, – сказал Каннабих.

– Это ничего не изменит, знай мы даже то, чего не знаем, – вас не переубедить. Благодарите судьбу, что избавились от семейства Веберов. Я слышал, мать ее возбудила против Ланге дело, она утверждает, будто он обещал, женившись на Алоизии, содержать всю семью.

– Илию поет Доротея, жена Вендлинга, – переменил разговор Каннабих. – А ее золовка, Элизабет, получила партию Электры. Вы не возражаете, Вольфганг?

– Обе они поют прекрасно. Я и раньше писал арии для Доротеи.

– Обещаю, они будут слушаться вас беспрекословно, – сказал Вендлинг.

Но все дело в Раафе, думал Вольфганг, а престарелый тенор ничего не может обещать. Вольфганг спросил:

– Как фамилия кастрата?

Каннабих, редко выказывающий свои чувства, нахмурился.

– Синьор Дель Прато. К сожалению, должен вам сказать, на сцене он еще ни разу не выступал.

– Тогда зачем вы взяли его в труппу? – возмутился Вольфганг.

– Это придворный кастрат курфюрста. Мы обязаны дать ему роль.

– Не унывайте, Вольфганг, – сказал Рааф. – Дель Прато молод, вашего возраста, из него получится очаровательный Идамант. А я попробую научить его управлять голосом и держаться на сцене. Сам по себе голос не плох.

Не удивительно, что Рааф проявил такую готовность, с сарказмом думал Вольфганг. Когда начались репетиции, ошибки кастрата отвлекали внимание от недостатков самого Раафа.

Лекарство тут может быть лишь одно, как говорил Папа, – музыка призвана восполнить все недочеты. Женские голоса оказались прекрасны, в их партиях не нужно было почти ничего менять, зато мужские арии приходилось неустанно перерабатывать, приспосабливать к ограниченным голосовым возможностям Раафа и Дель Прато. Да и либретто доставляло немало хлопот. Некоторые сцены по-прежнему никуда не годились. Но когда он через Папу попросил Вареско кое-что исправить, придворный капеллан сказал, что Моцарт только портит созданное им произведение искусства, и отказался идти на уступки. Вольфганг вынужден был вносить изменения сам; Каннабих, избегая ссор, переложил всю ответственность на композитора.

Потом стал жаловаться Рааф, что его арии слишком сложны, хотя дело было не в ариях, а в самом Раафе – долго тянуть одну ноту он уже не мог.

Вольфгангу пришлось заново переписать арии Раафа, чтобы дать возможность престарелому тенору показать себя в низких регистрах.

Дель Прато держался на сцене так неуклюже, что Вольфгангу приходилось учить его играть, как малого ребенка. От его высоких нот всем делалось не по себе. Хотя, в общем, размышлял Вольфганг, Рааф оказался прав – голос кастрата не так уж плох, просто певец начисто лишен актерского таланта, и у него нет никакой подготовки.

Прошло несколько недель беспрерывных репетиций, но положение только ухудшилось. Вареско угрожал подать на Вольфганга в суд, если он посмеет без его согласия и дальше менять либретто; Рааф требовал, чтобы его арии звучали нежнее и мягче, хотя роль Идоменея была драматической, а вовсе не лирической. А Дель Прато – по роли фигура романтическая – казался на сцене слишком женственным, а порой жалким.

Возникла и новая причина для беспокойства. Мария Терезия находилась при смерти, и труппа опасалась, как бы из-за ее кончины постановка оперы не задержалась. Пана послал Вольфгангу свой траурный камзол и просил не унывать, если смерть Марии Терезии воспрепятствует постановке «Идоменея»; какая-то польза все же будет – сын и преемник Марии Терезии, Иосиф II, обладает, по крайней мере, большим музыкальным вкусом, и при нем могут появиться более широкие возможности.

После известия о смерти Марии Терезии в Мюнхене был объявлен однодневный траур, но, в то время как архиепископ, чтя ее память, запретил в Зальцбурге все увеселения на целых три месяца, курфюрст баварский повелел, чтобы репетиции «Идоменея» шли своим чередом.