Однако, кроме желания уколоть Стайлза, у нее имелись и другие причины обходиться без стюарда. Для большинства освобожденных военнопленных ее право на личного стюарда представлялось неоспоримым, но не для всех, а ей вовсе не хотелось возводить между собой и подчиненными лишние преграды. Хватит и того, что из-за чертова Стайлза ей пришлось воспользоваться грейсонским званием и надеть адмиральский мундир: в противном случае хитрый интриган отнял бы у нее командование и – что гораздо важнее – все погубил. Ну и наконец, настоящим ее стюардом являлся Джеймс МакГиннес. Заменить его, пусть на время, кем-то другим казалось ей предательством.

Нимиц за ее спиной весело и одобрительно чирикнул. Мак был его другом. Кот скучал по стюарду не меньше самой Хонор. Вдобавок Мак точно знал, как именно следует жарить кроликов.

С ухмылкой оглянувшись на Нимица, Хонор подошла к двери спальни и локтем нажала кнопку. Дверь плавно скользнула в сторону: как и следовало ожидать, за ней стоял наготове облаченный в безупречный мундир гвардейца Эндрю Лафолле.

«Держу пари, – подумала Хонор, – вот она, причина, по которой Филипс связалась со мной на пять минут позже. Держу пари, что Гарриет велела ей – или кому-то еще – сначала известить Эндрю».

Раньше она об этом как-то не задумывалась, а сейчас сообразила, что Эндрю, конечно, доверял нести ночной караул у дверей землевладельца морским пехотинцам из числа освобожденных военнопленных, но всякий раз, когда что-то будило ее посреди ночи, он оказывался за дверью – и вид имел такой, будто вовсе не ложился спать. Но даже такой человек не может вовсе не спать. Следовательно, оставалось предположить одно: люди, будившие ее, сначала поднимали с постели телохранителя. Если только он сам не перехватывал адресованные ей звонки, чтобы ее не будили по пустяковым поводам.

Эти догадки, промелькнувшие в голове Хонор прежде, чем за спиной затворилась дверь, никак не отразились на ее лице. Прежде чем делать окончательные выводы, следовало задать несколько тактичных вопросов. Но если выяснится, что он и вправду взял на себя смелость решать, по каким поводам ее можно беспокоить, а по каким нет, пришло время провести очередную разъяснительную беседу.

Другое дело, что толку от этой беседы не будет. Во всяком случае, от всех предыдущих не было.

«А будь здесь Мак или Миранда, они наверняка похвалили бы его за то, как он надо мной кудахчет», – с кривой усмешкой подумала она и протянула ему галстук.

– Помоги.

Больше она не сказала ни звука – просто подняла подбородок, чтобы Лафолле мог вывязать вокруг ее шеи положенный замысловатый узел. «Надо было заставить Анри сделать эту штуку на кнопках, как бы ни возмущались Эндрю и Соломон», – мрачно размышляла она, пока телохранитель возился с чертовой удавкой. Эндрю подтянул узел, поправил воротник и застегнул его.

– Порядок, миледи.

– Спасибо, – сказала она и вернулась в спальню за кителем.

Вообще-то причин одеваться посреди ночи по полной форме не было, но ей не хотелось предстать перед подчиненными запыхавшейся и полуодетой. Командир всегда должен выглядеть достойно: только тогда он вправе требовать этого от подчиненных. Не говоря уж о том, что аккуратность свидетельствует о внутренней собранности и самоконтроле. Правда, мысленно признала она с легкой улыбкой, в этом присутствует и доля тщеславия.

Достав из комода грейсонскую фуражку с золотым плетеным шнуром, Хонор надела ее на голову – и протянула руку Нимицу. Кот еще не мог запрыгнуть ей на плечо, как раньше, и она подставила ему локоть.

– Готов, паршивец?

Нимиц снова кивнул и шевельнул ушами.

– Вот и хорошо, – сказала она и направилась к двери, за которой дожидался гвардеец.

– Доброе утро, адмирал, – приветствовала ее Гарриет Бенсон в помещении командного пункта Стикса.

– Да, пожалуй, самое что ни на есть утро, – буркнула в ответ Хонор, выразительно посмотрев на хронометр дисплея, и Бенсон прыснула.

С тех пор как они захватили Стикс, русоволосая Гарриет стала часто смеяться – что порой вызывало у Хонор досаду. Ведь Бенсон не участвовала в работе трибуналов, и ей не приходилось ни выносить смертные приговоры, ни скреплять их своей подписью. С точки зрения закона, Хонор тоже могла от этого уклониться, однако перекладывать ответственность на других было не в ее правилах. Эта ответственность легла на нее тяжким бременем, заставляя чувствовать себя чуть ли не Ангелом Смерти. Бывало, мысли о казненных преследовали ее в снах, но она знала, что последствия отказа от этих казней были бы еще более тяжкими. Существовал и иной аспект проблемы: независимо от ее мнений и желаний, самой судьбой ей было предначертано сеять смерть. Таков был ее дар: дальновидность тактика, мудрость стратега и еще один, особый, не поддающийся определению талант. Реализовать этот дар она могла, лишь убивая. Во имя долга, чести, верности, родины – называть можно как угодно, но в глубине души Хонор понимала, что стала тем, чем стала, не потому, что кто-то должен делать и эту работу, а потому, что именно эта работа получается у нее лучше, чем у кого бы то ни было.

Она знала и свои недостатки: вспыльчивость, едва не положившая конец ее карьере, максимализм, неспособность остановиться вовремя, склонность к радикальным решениям. В определенных обстоятельствах эти свойства могли превратить человека в чудовище, но она, осознавая свою смертоносность, смогла найти им лучшее из возможных применений. Раз уж она так опасна, так пусть будет опасна для врагов своих друзей и противников тех идеалов, которые считает нужным защищать.

Благодаря связи с Нимицем Хонор умела заглядывать людям в души и знала, что они в большинстве своем далеко не святые, но вовсе не чудовища. Знала она и то, что двуногие звери, склонные к насилию, пыткам и убийствам, встречаются не только в рядах БГБ. Как сказал кто-то из мыслителей Старой Земли, «для торжества зла не нужно ничего, кроме бездействия добрых людей»[14].

Но именно бездействие было противно самой природе Хонор Харрингтон. Неспособность к самоустранению составляла ее жизненный стержень. Если на свете существовали всякого рода Бюро госбезопасности и Комитеты общественного спасения, то кто-то должен был давать отпор и им, и Павлам Юнгам, и Уильямам Фицкларенсам, и… всем, кто сделал ее такой, какой она стала. И когда убитые ею люди являлись ей в снах, она могла встретиться с ними лицом к лицу и заглянуть в их мертвые глаза. Не без печали, не без чувства вины, но не позволяя вине или печали взять над собой верх. Она понимала, что, попытавшись уклониться, тем самым возложила бы страшную ответственность на кого-то другого, у кого могло и не быть ее дара. А значит, она подвела бы королеву и правительство, вручивших ей власть над людьми, и своих подчиненных, за жизни которых была в ответе.

Вот и получалось, что, хотя больше всего на свете ей хотелось избавиться от этой мрачной необходимости, она заставляла себя просматривать и утверждать приговоры. Это было частью ее работы. В конце концов, именно она учредила военный трибунал, и именно ей надлежало следить за тем, чтобы его приговоры являлись актами правосудия, а не сведением счетов. Ей, а не Алистеру МакКеону или кому-то другому из подчиненных. Выбора у нее не было, но это ничуть не облегчало бремени ответственности. За прошедшие шесть месяцев трибунал отправил на виселицу пятьдесят восемь сотрудников БГБ, и память об этом заставляла Хонор испытывать горечь, когда капитан Бенсон заливалась смехом. Гарриет вовсе не злорадствовала по поводу гибели врагов. Просто она была обыкновенным человеком, а потому испытывала глубокое удовлетворение, видя, как те, кто поставил себя над законом, вдруг обнаружили, что они жестоко ошиблись.

Нимиц издал тихое укоряющее мурчание, и Хонор, мысленно встряхнув себя за шкирку, молча извинилась перед котом.

«Я просто еще не проснулась, – сказала она себе. – Плохо вскакивать посреди ночи». Темнота за стенами командного пункта сделала ее более уязвимой и для тьмы, затаившейся в глубинах мозга, но ласковое прикосновение Нимица к ее сознанию, подобно солнечному лучику, разогнало мрачные тени. Конечно, кота трудно было назвать непредвзятым свидетелем, но он знал Хонор лучше, чем кто-либо другой. Собственно, он знал ее лучше, чем знала себя она сама, и его не отягощенная сложностями любовь эхом сопровождала озвученный мурчаньем упрек: ну нельзя же так плохо к себе относиться!