«…генерал Батюшкин (так у автора. – А. В.) и его комиссия приносят много вреда», – жаловался в записках Арон Симанович и писал далее о том, что Распутин «выступал вообще против комиссий, в бесполезной работе которых, по словам Распутина, только тратилось много времени, которое могло быть использовано более целесообразно».

«Той осенью общественно-политические круги столицы были в большом волнении. „Батюшинская комиссия“ (Контрразведка Северо-Западного фронта и Комиссия по борьбе со спекуляцией) арестовала за спекуляцию банкира Рубинштейна, известного всем под именем Мити Р., а Департамент Полиции директор Климович арестовал Ф. Манасевича-Мануйлова. Это были два события, о которых говорил и спорил весь Петроград. Оба арестованных дружили с Распутиным. Рубинштейн давал деньги на благотворительные учреждения А. А. Вырубовой и говорил о том направо и налево. Задавал приемы, вел крупные дела.

Мануйлов состоял в распоряжении Штюрмера и исполнял обязанности начальника личной охраны Распутина. Прославился в деле Ржевского – Хвостова. Дела двух арестованных как-то странно сплелись в один клубок с именами Распутина и Вырубовой, что увеличивало сенсацию. Догадкам и предположениям не было конца», – вспоминал генерал Спиридович, сам к этим арестам не причастный и писавший по крайней мере об одном из них – аресте Манасевича-Мануйлова – как о провальном и имевшем для империи самые гибельные последствия.

Пишет, наконец, о Батюшине и его комиссии Александр Солженицын, оценивая деятельность русской контрразведки весьма сдержанно: «…саму комиссию Батюшина, столь важную, – не сумели составить достойно, добротно. О бестолковом ведении ею следствия по делу Рубинштейна пишет сенатор Завадский. Пишет в воспоминаниях и ставочный генерал Лукомский, что один из ведущих юристов комиссии полковник Резанов, несомненно знающий, оказался картежник и любитель ресторанной жизни с возлияниями; другой, Орлов, – оборотень, который после 1917 послужил и в петроградской ЧК, а затем – у белых, потом провокационно вел себя в эмиграции. Состояли там, очевидно, и другие подозрительные лица, кто-то не отказался и от взяток, вымогали выкупы у арестованных».

С Солженицыным не согласились Зданович с Ивановым: «А. И. Солженицын, признав комиссию Батюшина „важной“, тем не менее огорчается, что „не сумели составить ее достойно, добротно“, излагая при этом, к сожалению, часть измышлений, высыпавшихся как из рога изобилия на каждого из ее членов в те дни, когда комиссия была повержена: „картежник и любитель ресторанной жизни с возлияниями“ Резанов, „другие подозрительные лица“. Об Орлове им сказано как об „оборотне“, но применительно не ко времени работы комиссии, а к последующим годам жизни и деятельности человека с исключительно сложной судьбой. Так можно утверждать, совсем не зная характера Батюшина, его безгранично ответственного подхода к любому делу, тем более к делу особой государственной важности. Мы знаем, каким щепетильным и бескомпромиссным был он в оценке людей, особенно тех, с кем нужно было разделить ответственное поручение. Конечно, не исключается, что в отдельных случаях при общем дефиците специалистов в спешке Батюшин мог опрометчиво воспользоваться каким-либо рекомендованным ему офицером с сомнительными в нравственном отношении качествами (прапорщик Логвинекий, например), но костяк комиссии был представлен не этими случайными людьми. Роковая ошибка руководителя комиссии, как мы узнаем, была в сотрудничестве с другими лицами».

Об этих лицах чуть позже, а пока что отметим, что самым громким в деятельности Батюшина действительно стал арест банкира Дмитрия Рубинштейна. Рубинштейн был арестован 10 июля 1916 года. «При обыске у него был найден дневник установленного за ним Департаментом полиции наблюдения. Он был в хороших отношениях с директором этого департамента Климовичем. Да вообще у него были хорошие знакомства в высших сферах. Накануне, например, обыска у него обедал министр внутренних дел Протопопов. Про Распутина, которому он доставал любимую мадеру, и говорить нечего», – писал в мемуарах Батюшин.

Главным обвинением в деле банкира была государственная измена. Рубинштейна ждала суровая кара, но в его судьбу вмешались два человека: Александра Федоровна и Григорий Ефимович. Впервые Рубинштейн был упомянут в письме Императрицы к Государю еще в сентябре 1915 года:

«Какой-то Рубинштейн дал уже 1000 руб. и согласен дать еще 500 000 руб. на изготовление аппарата, если он получит то же самое, что Манус. Как некрасивы эти просьбы в такое время, – благотворительность должна покупаться – как гадко!»

Аппараты – это новые аэропланы; получить то же самое, что и Манус, то есть государственный чин, – это стремление сочетать филантропию с коммерцией Государыня осуждала. Но ровно год спустя ее отношение и к зависимости денег от чинов, и к Рубинштейну начало меняться. Опять-таки под влиянием «нашего Друга», настроенного, судя по всему, более прагматично.

«Наш Друг сказал мне еще одну вещь, а именно: если будут предлагать большие суммы (с тем, чтобы получить награды), их нужно принимать, так как деньги очень нужны; поощряешь их делать добро, уступая их слабостям, и тысячи от этого выигрывают, – верно, но все-таки безнравственно. Но в военное время все по-иному».

«…это, вероятно, Гучков подстрекнул военные власти арестовать этого человека в надежде найти улики против нашего Друга. Конечно, за ним водятся грязные денежные дела, – но не за ним же одним», – писала Императрица мужу.

Известны также показания, которые дал Чрезвычайной следственной комиссии министр юстиции Н. А. Добровольский: «Когда я уже был министром юстиции, однажды мне докладывают, что пришел секретарь Распутина. Это меня очень удивило. Является этот самый Симанович с просьбой по делу Рубинштейна. Очень настойчиво говорит, что этим делом заинтересованы очень высокопоставленные лица. Что Рубинштейн обещал чуть ли не полмиллиона за свое освобождение. <…> Говорил он совершенно недопустимым тоном о том, что будто бы (это очень тяжело высказать), что будто бы этим делом интересуется императрица, хотя я должен прибавить, что дважды видел императрицу за свое министерство и она не говорила совершенно об этом ни одного слова <…> Он даже мне сказал такую фразу: „Вы рискуете тем, что императрица будет вами недовольна“».

«Сестра Воскобойникова от имени царицы и Вырубовой тоже просила меня освободить Рубинштейна. Я советовал им через Воскобойникова в это дело не вмешиваться, все же генералу Батюшину сказал, что: „это дело беспокоит дамскую половину дворца“. Распутин хлопотал за Рубинштейна», – показывал на следствии министр внутренних дел Протопопов, а в другом месте прямо говорил, что «царица и Вырубова просили меня переговорить с Батюшиным об освобождении Д. Л. Рубинштейна».

«Самым настойчивым ходатаем за Рубинштейна, которому грозило 20 лет каторги, была сама царица, – пишет Солженицын. – Уже через два месяца после его ареста Александра Федоровна просила Государя, чтобы Рубинштейна „потихоньку услали в Сибирь и не оставляли бы здесь для раздражения евреев“, „поговори насчет Рубинштейна“ с Протопоповым. Через две недели и сам Распутин шлет телеграмму Государю в Ставку: что и Протопопов „умоляет, чтобы ему никто не мешал“, также и контрразведка… „Ласково беседовал об узнике, по-христиански“. – Еще через три недели А. Ф.: „Насчет Рубинштейна, он умирает. Телеграфируй… немедленно [на Северо-Западный фронт]… передать Рубинштейна из Пскова министру внутренних дел“, то есть все тому же ласковому христианину Протопопову. И на следующий день: „Надеюсь, ты телеграфировал насчет умирающего Рубинштейна“. – И еще через день: „Распорядился ли ты, чтобы Рубинштейн был передан министру внутренних дел? иначе он помрет, оставаясь в Пскове, – пожалуйста, милый!“

И 6 декабря Рубинштейн был освобожден – за 10 дней до убийства Распутина, в крайнее для себя время, как последняя распутинская услуга. Сразу же за убийством отставлен и ненавидимый царицею министр Макаров. (А большевиками вскоре расстрелян.) – Впрочем, с освобождением Рубинштейна следственное дело не было тотчас прекращено, он арестован снова, – но в спасительную Февральскую революцию Рубинштейн был, среди томимых узников, освобожден толпой из петроградской тюрьмы и покинул неблагодарную Россию, как, вовремя, и Манасевич, и Манус, и Симанович. (Впрочем, Рубинштейна еще встретим.)