Иногда он ловил себя на том, что после тренировки по пути из тренажерного зала к подземной стоянке, проходя мимо витрины ювелирного магазина, разглядывает не только браслеты для часов, но и красивые сережки.
Потом он сам же мысленно удивлялся, что выбирает серьги для женщины, которую не только не выносит, но и совсем не знает. Он думал, как странно, что такое случилось именно с ним. Он бы, пожалуй, хотел жениться, и не на дурочке, на которую не мог бы ни в чем положиться, хотел бы иметь семью, нормальный уютный дом. Он мечтал когда-нибудь оставить место доцента, стать свободным и, может быть, даже построить на верхнем этаже своего дома маленькую обсерваторию, предусмотренную по плану, но не воплощенную в реальности.
Зима была холодной. У Сесили был затяжной бронхит, который в Т. никак не желал проходить, и на время зимних каникул мы с ней поехали на море. Жан-Филипп то ли не мог, то ли не хотел взять отпуск, и я его понимала. Что может быть скучнее, чем две недели на море в феврале, и я скучала. Всю первую неделю я ждала. В бесконечно долгие часы, когда я пыталась играть с Сесиль в «мяу-мяу» или запускать воздушного змея, который из-за сильного ветра не хотел подниматься в воздух, я ждала, что на выходные приедет Жан-Филипп. В конце концов он приехал, был очень мил, но рассеян, думал о своем, и было ясно, что исключительно чувство долга заставило его ехать четыре часа к морю, а сам бы он предпочел остаться дома. В воскресенье к обеду он почувствовал облегчение, ему удалось запустить в небо воздушного змея, Сесиль была очень довольна, щеки у нее разрумянились, хотя она была еще слишком мала для того, чтобы самой его держать, а попозже мы сидели в одном из немногих ресторанов, открытых зимой, в небольшом портовом городке, ели жареную рыбу и передержанных устриц, пили белое вино, и Жан-Филипп превзошел самого себя. Потом он спросил:
– Ну как там дела у твоей Альберты?
Учитывая, что следующая неделя скорее всего будет такой же скучной, как первая, а может, еще скучнее после его сегодняшнего удачного запуска воздушного змея и моих, можно не сомневаться, неудачных попыток повторить его результат в последующие дни; учитывая и отличное настроение Жана-Филиппа, вызванное, несомненно, также и тем, что после ужина он сможет наконец уехать; учитывая еще и тот очевидый факт, что я не могу работать, находясь на море с Сесиль, вопрос этот показался мне нечестным. Я сказала: «Спасибо. Уже гораздо лучше. Знаешь, в последнее время она даже считала дни, но теперь уже скоро весна, все как-нибудь образуется. Аппетит медленно возвращается».
– Вот как? – спросил Жан-Филипп и очень внимательно на меня посмотрел.
Я тоже очень внимательно на него посмотрела.
Тут принесли черничное желе для Сесиль и кофе, а Жан-Филипп вдруг заторопился со счетом и отъездом. Я смотрела, как «рено» исчезает за поворотом, и думала: «Не бывает так, чтобы в отношениях между мужчиной и женщиной все удавалось».
Потом я снова ждала, но это было уже другое ожидание, не ожидание Жана-Филиппа, а неспокойное беспредметное ожидание, исполненное недоверия. У меня было чувство, что что-то витает в воздухе, но я не знала что. Я ненавижу подобного рода предчувствия, потому что очень впечатлительна и не выношу всякой мистики, к тому же по опыту знаю, что подобные предчувствия всегда сбываются, даже когда я их не понимаю и могу истолковать только как предупреждения из будущего, адресованные настоящему. Я ненавижу эти предчувствия, они пугают меня и все время сбываются. И теперь я не знала, к кому они относятся: к Жану-Филиппу или к Альберте. А может быть, ко мне.
Морской воздух явно пошел Сесиль на пользу, день ото дня ей становилось лучше – теперь приступы кашля бывали у нее только по ночам. Нередко я брала ее к себе в постель, чтобы успокоить. Она еще немного кашляла, а потом быстро засыпала, и когда лежала рядом со мной, наконец-то расслабившись, и густые черные ресницы полукругом обрамляли ее закрытые глаза, она была очень похожа на отца. Мы были женаты уже восемь лет, и с тех пор, как родилась Сесиль, я жила в Т. Я никогда против этого не возражала, хотя мы и не планировали так долго жить у родителей Жана-Филиппа. Сначала просто так получилось, а потом нам понравилось.
Я не знала, по-прежнему ли это было хорошо.
Весной в Лионе Альберта кое-чему научилась. Она научилась разделывать лягушачьи лапки. Она научилась красить волосы в темно-рыжий цвет. Она научилась, сидя позади Эжена на мотоцикле, не вцепляться судорожно во что придется на каждом повороте. Узнала, при какой прочности металла и какой силе тока нужна трехэлектродная сварка, научилась делать световую дугу не слишком длинной и не слишком короткой и добиваться того, чтобы места сварки были гладкими. Из кусочков свинца, проволоки, железных труб научилась делать причудливые фигуры, и потом сама, глядя на них, удивлялась, как это они не разваливаются. Еще она научилась деревянным шпателем наносить себе на ноги горячий воск, и через пять минут сдергивать его резким движением вниз, научилась пить коньяк с тоником и в один прекрасный день выбросила все нижнее белье и купила новое. Так поступают женщины, когда начинают новую жизнь. Иногда она вспоминала, как в узких джинсах и развевающейся розовой рубахе своего отца, которую она выкрала у него из шкафа, шла тогда к площадке, где должен был гореть лагерный костер, а Надан что-то делал то ли со щиколоткой, то ли с коленкой, но в любом случае – с ногой этой Беттины. Как это было давно. И дом Надана тоже уже в прошлом, и та жизнь, которую он выдумал для нее, – вот глупость. Не для нее, для кого-то, кого он выдумал точно так же. Уж конечно не для нее.
Спала я здесь плохо. Наверное, из-за ночных приступов кашля у Сесиль, хотя в Т. она кашляла сильнее, а я спала лучше. Что-то висело в воздухе.
Лежа без сна, я пыталась вспомнить, что говорил Надан, когда пытался объяснить Альберте суть двойной жизни. Мне казалось, он спросил что-то вроде:
– Ты могла бы вести двойную жизнь?
И Альберта ответила:
– Ах, боже мой, двойная жизнь стара как мир.
Надан на это сказал:
– Представь себе, ты берешь два камня и бросаешь их в воду. Там, где они упали, появляются небольшие круги. Они расходятся от середины.
– И что? – спросила тогда Альберта.
– И затем они становятся все больше и больше, концентрические круги, в чистом виде.
Альберта не поняла, что он хотел сказать, но его сосредоточенный вид, когда он говорил это, ей нравился.
– И затем, – сказал Надан, – они находят друг на друга. Маленькие чуть-чуть, большие – сильно.
Ему казалось, это объясняет, почему его так интересует двойная жизнь. Тут Альберта увидела группку празднующих папаш на тропинке посреди луга и сказала:
– Каждый второй из них тоже мечтает о двойной жизни.
На что Надан махнул рукой и сказал:
– Ну да, только я имел в виду другое.
Больше он ничего не сказал, и Альберта так и не узнала, что он имел в виду. Она подумала, может, это фильмы так на него подействовали, фильмы про шпионов, Джеймс Бонд и все такое. Тут не было ничего таинственного, по крайней мере, Альберта никакой тайны не видела. Скорее всего, подумала она, это имеет какое-то отношение к их неудавшейся предыстории, и ей пришло на ум, что он мог иметь в виду Марлона Брандо в «Последнем танго в Париже». Джеймса Бонда она терпеть не могла. В «Последнем танго» ей не нравилось, что в конце Марлон Брандо позволяет этой курчавой курице себя застрелить.
Над весенним лугом сияло солнце, Альберта легла на траву и смотрела в небо – в его синеве не было видно никаких следов желтого яда, – она думала о том, что Надан не мог всерьез говорить о такой жизни. У нее не укладывалось в голове, что Надан мог и впрямь ожидать от нее, Альберты – у которой нет курчавых волос и вообще она совершенно не похожа на ту курицу, – что она его, Надана, абсолютно не похожего ни на Джеймса Бонда, ни на Марлона Брандо, в конце концов самым банальным образом застрелит просто потому, что она – нашествие саранчи и Альниньо и всю свою жизнь так сильно любит Надана, несмотря даже на его смешной галстук, что сбежала с ним вместе и добралась почти что до самого Манхайма, чтобы там провести ночь на балконе и послушать, как он в ванной полощет горло.
