Турки готовятся к наступлению. В темноте слышен непрерывный шум: приносят и устанавливают Штурмовые лестницы, наводят мосты, подтаскивают бревна и вязанки хвороста. Костры в лагере вспыхнули лишь на несколько минут и погасли, когда султан велел своим солдатам пару часов отдохнуть перед боем.

Но разве можно заснуть в такую ночь, как эта? Из города сегодня пришло множество добровольцев чтобы в последнюю минуту еще натаскать в проломы земли и камней. Поэтому Джустиниани тоже разрешил своим воинам отдохнуть. Сегодня ночью и завтра от каждого потребуются все силы. Но как я могу спать на смертном одре моего города?

Сегодня никто не жалел ни дров, ни провианта. Император велел опустошить склады и разделить все до последней крошки между жителями города и латинянами.

Меня охватило странное чувство, будто эта ночь должна стать и моей последней ночью, которую я ждал и к которой готовился всю предыдущую жизнь. Я недостаточно хорошо знаю самого себя. Но надеюсь, что сумею сохранить мужество. Мне ведь известно, что смерть не причиняет боли. За последние недели я видел много смертей.

Сегодня ночью я смиренен. Спокоен. Тих. И счастлив – более, чем когда-нибудь раньше.

Может, это странно – чувствовать себя счастливым в такую ночь, как эта. Но я никого не обвиняю и не сужу. Без особого интереса смотрю, как венецианцы битком набивают трюмы своих кораблей императорскими запасами. Даже разрешаю этим людям увозить целые лодки ковров, бесценной мебели и посуды. Не порицаю богатых, знатных и мудрых, которые в последнюю минуту покупают себе жизнь и за огромные деньги попадают со своими семьями на венецианские суда.

Каждый поступает так, как ему подсказывает совесть. Лука Нотар. Геннадий. Император Константин. Джустиниани.

Братья Гуаччарди играют в кости, распевают итальянские любовные песни и маленькими глотками попивают вино в той единственной башне, что еще уцелела у ворот Харисия.

Таким прекрасным, таким счастливым, таким умиротворенным и спокойным выглядит все вокруг. Никогда еще бумага не казалась мне столь чистой и гладкой на ощупь. Никогда еще перо мое не скрипело столь размеренно, скользя по листу. Никогда еще я не видел таких черных чернил. Такое впечатление, что чувства мои обострились до предела и я воспринимаю все гораздо четче, чем раньше. Вот, значит, как обреченный на смерть соприкасается в последний раз с этим суетным миром.

Почему я так счастлив? Почему шучу этой ночью над смертью?

Рано утром я явился к Джустиниани. Он еще спал в своем каземате под большой стеной, хоть все вокруг уже содрогалось от первых в этот день орудийных залпов. Генуэзец храпел в полном вооружении, а рядом с ним лежал греческий юноша в новых блестящих доспехах. Я решил, что это – один из знатных греков, которых император обещал прислать на подмогу Джустиниани. Эти молодые воины поклялись, что встретят смерть у ворот святого Романа.

Юнец проснулся и сел, зевнул, протер глаза грязными кулаками и пригладил взъерошенные волосы. Он бросил на меня надменный взгляд – и я подумал, что передо мной – один из сыновей Луки Нотара. Юноша был похож на отца. Я ощутил укол ревности, увидев, коль милостивый прием оказал мальчишке Джустиниани, и глаза наши встретились. В этот миг пробудился генуэзец и потянулся так, что хрустнули суставы. Я саркастически спросил:

– Ты что, решил предаться старому греху итальянцев, Джустиниани? Разве в городе уже не осталось женщин, которые хотели бы развлечь тебя?

Джустиниани расхохотался, растрепал пареньку волосы и хлопнул его по спине.

– Вставай, лентяй, и принимайся за дело, – сказал генуэзец.

Юноша поднялся, косясь на меня, и направился к бочке с вином, наполнил кубок и подал его Джустиниани, преклонив колено.

Я язвительно бросил:

– Этот мальчик не сумеет даже прикрыть тебя с тыла, если что. Он слишком хилый и слабый. И одет скорее для парада, чем для боя. Вышвырни его и позволь мне занять место рядом с тобой. Венецианскому посланнику во Влахернах я больше не нужен.

Джустиниани покачал бычьей головой и весело зыркнул на меня.

– Ты что, и правда ослеп? – удивился он. – Не узнаешь этого благородного юношу?

Тут я узнал ее и увидел на ее шее протостраторскую цепь Джустиниани.

– Боже мой! – вскричал я, едва не теряя сознания от потрясения. – Это ты, Анна! Как ты сюда попала?

Джустиниани сказал:

– Она пришла еще вчера и заявила, что ищет моего покровительства. Стражники впустили ее, поскольку у нее был мой знак. А что нам с ней делать – это уж тебе решать.

Я недоверчиво посмотрел на Джустиниани, а он отступил на шаг, три раза перекрестился и поклялся Христом Богом, что провел эту ночь в чистоте и целомудрии и что честь не позволяет ему приблизиться к жене друга с грязными намерениями.

– Хоть соблазн был и велик, – добавил он со вздохом, – но я слишком устал от бессонных ночей, боев и тяжкого бремени ответственности, чтобы еще думать о женщинах. Всему свое время.

Анна бесстыдно ввернула:

– Теперь я хорошо понимаю француженку Иоанну, которая облачилась в мужской костюм, чтобы, не подвергаясь опасности, находиться среди солдат.

Анна обвила руками мою шею, расцеловала меня в обе щеки, прижалась головой к моей груди и, тихо всхлипнув, проговорила:

– Стало быть, я так уродлива, что ты даже не узнал меня? Мне пришлось остричь волосы. Иначе я бы не смогла надеть шлем.

Я сжимал ее в объятиях. Она была рядом со мной. И уже не ненавидела меня.

– Почему ты ушла от отца? – спросил я. – И это ты держала меня за руку той ночью возле храма Святой Софии?

Джустиниани кашлянул, потер разболевшийся от доспехов бок и деликатно сказал:

– Мне надо проверить посты. Ешьте и пейте все, что найдете, и даже можете запереть дверь, если хотите уверить друг друга во взаимной склонности и не боитесь орудийных залпов.

И генуэзец вышел, закрыв за собой массивную дверь. По его лицу я видел, что он влюблен в Анну и страшно завидует мне. Анна взглянула на меня из-под упавших на лоб коротких волос, но я так и не решился задвинуть засов. Тогда она сама, словно нехотя, заперла дверь.