— Да-а, спрятал в шкафчике рядом с кабинетом, — протянул Кайл, — чтоб ваша мама не увидела. Если собираешься туда наведаться, может, принесешь сюда всю коробку?

Я отправилась на поиски добычи, и тут зазвонил телефон.

— Алло? — ответила я своим самым недружелюбным тоном. Я в конце концов перестала представляться по телефону как «Офис Миранды Пристли».

— Доброе утро. Можно поговорить с Андреа Сакс?

— Это я. А кто ее спрашивает?

— Андреа, добрый день, это Лоретта Андриано из журнала «Севентин».[24]

Сердце у меня подпрыгнуло. Я накропала рассказик слов эдак на две тысячи — о девушке, которая так поднялась в собственном мнении, поступив в университет, что начала важничать перед собственными родителями и старыми друзьями. Пустяковая в общем-то вещица, я состряпала ее часика за два, но, кажется, мне удалось сделать рассказ в меру трогательным и в меру забавным.

— Здравствуйте! Как вы поживаете?

— Спасибо, хорошо. Послушайте, ваш рассказ попал ко мне и, должна сказать, очень мне понравился. Нужны, конечно, кое-какие доработки, а язык стоит сделать немножко попроще — все-таки читают нас в основном двенадцати-пятнадцатилетние. Но думаю, в феврале мы его напечатаем.

— Напечатаете? — Я не верила своим ушам. Я послала этот рассказ в десяток журналов для подростков, потом сделала несколько усложненный вариант и отослала в два десятка женских журналов, и никто мне даже не ответил.

— Можете не сомневаться. Мы платим по полтора доллара за слово, нужно, чтобы вы заполнили кое-какие бланки. Вы ведь прежде уже писали для журналов?

— Вообще-то нет. Но я работала в «Подиуме»! — поспешила добавить я, не задумываясь, чем это может мне помочь, тем более что единственное, что я там писала, — записки в стиле Миранды Пристли (и ее почерком). Причем основной целью этих записок было привести адресата в священный трепет. Но Лоретта, судя по всему, не заметила моего прокола.

— Вот как? Сразу после университета я тоже работала в «Подиуме» — ассистенткой в отделе моды. Этот год был для меня полезнее, чем следующие пять.

— Да, там можно многому научиться. Мне повезло, что я туда попала.

— А кем вы там работали?

— Я была секретаршей у Миранды Пристли.

— Да неужели? Бедная девочка, а я и не знала. Подождите-ка, а это, случайно, не вас недавно уволили в Париже?

Слишком поздно я осознала, какую большую ошибку совершила. Вскоре после того, как я вернулась домой, на «Шестой странице» появилась довольно обстоятельная заметка о происшедшем скандале: наверняка проболталась какая-нибудь трещотка — их тогда вокруг было пруд пруди. Поскольку процитировали они меня слово в слово, я ума не могла приложить, кто еще, кроме них, мог обо всем растрезвонить. И ведь я имела глупость забыть, что не только я читаю «Шестую страницу». Наверняка мой рассказик теперь нравится Лоретте меньше, чем три минуты назад, но, как говорится, слово не воробей.

— Хм… да. На самом деле все не так плохо, как там описано. Эта «Шестая страница»… Вечно там делают из мухи слона. Нет, правда.

— В этот раз, надеюсь, нет? Кто-то должен был поставить эту женщину на место, если это были вы… что ж, преклоняюсь и завидую. Она изводила меня целый год, при этом мы даже словом не перемолвились. Послушайте, я сейчас тороплюсь, у меня деловой обед, но, может, мы с вами встретимся? Вам все равно надо прийти заполнить бумажки, а мне было бы очень интересно с вами познакомиться. Если у вас есть какие-то стоящие работы, приносите с собой.

— Здорово. Просто здорово.

Мы договорились на следующую пятницу, на три часа, и я повесила трубку, все еще не веря в реальность происходящего. Кайл и Джил ушли собираться и паковать вещи, а малыша оставили с Лили. Он сразу же принялся кукситься, да так, что, казалось, еще немного, и его будет не унять. Я взяла его на руки, прижала к плечу, потерла ему спинку через фланелевую распашонку, и — надо же! — он перестал орать.

— Никогда не угадаешь, кто это был, — пропела я, вальсируя по комнате с Айзеком, — звонила редактор отдела художественной прозы журнала «Севентин». Меня опубликуют!

— Ну да? Какую-нибудь историю из твоей жизни?

— Не из моей жизни, а из жизни Дженнифер. Всего две тысячи слов, не так много, но это только начало.

— Еще бы. У сопливой девчонки что-то получилось, и она уже не смотрит на своих близких. Помню я этот рассказик. Что ж, совсем неплохо. — Лили ухмыльнулась и закатила глаза.

— Это все мелочи. Главное, они опубликуют его в февральском номере и заплатят мне три тысячи баксов. Здорово, а?

— Поздравляю, Энди. Это замечательно. Это будет как бы твоя реклама, верно?

— Ну да. Конечно, это не «Нью-Йоркер», но начало очень хорошее. Может, если мне удастся протолкнуть еще пару-тройку вещей в разные журналы, что-нибудь и получится. В пятницу мы с этой женщиной встречаемся, и она просила принести все, что у меня еще есть. И даже не спросила, говорю ли я по-французски. И еще она терпеть не может Миранду. С этой Лореттой можно иметь дело.

Я отвезла техасскую компанию в аэропорт, в «Макдоналдсе» купила для нас с Лили жирный и калорийный обед (чтобы порадовать желудок после съеденных утром печенюшек) и провела остаток дня — и весь следующий день, и весь день после него, — сочиняя рассказики для на дух не выносящей Миранду Лоретты.

— Будьте добры, ванильный капуччино, — попросила я незнакомого бармена из кафе «Старбакс», что на Пятьдесят седьмой улице. Прошло уже пять месяцев с тех пор, как я была здесь последний раз — балансировала с подносом, заставленным чашками, заваленным снедью, и спешила предстать пред очи Миранды прежде, чем у нее лопнет терпение и она меня уволит. Каждый раз, как я об этом думала, я приходила к одному и тому же выводу, намного приятнее быть уволенной за то, что ты послала хозяйку к черту, чем за то, что ты принесла два пакетика сахарозаменителя вместо двух кусочков нерафинированного сахара. Результат такой же, но зато игра стоила свеч.

Кто бы мог подумать, что в кафе «Старбакс» так часто меняются продавцы? За прилавком не было ни одного знакомого лица, мне даже показалось, что прошло намного больше, чем пять месяцев. Я одернула свои черные брючки — хорошего покроя, хоть и не от известного дизайнера — и специально проверила, не забрызгала ли я брючины уличной грязью. Я знала целую редакцию лучших в мире специалистов по гламуру, которые возмутились бы и постарались меня в этом разубедить, но мне все равно казалось, что сейчас, отправляясь на второе в моей жизни собеседование, я выгляжу чертовски здорово. И дело было не только в том, что теперь я уже знала, что костюмы в редакциях никто не носит; неизвестно почему (думаю, просто потому, что я надышалась тамошнего особенного воздуха), но год, проведенный в мире высокой моды, запечатлелся в подкорковых дебрях моего мозга.

Кофе был такой горячий — чуть ли не обжигающий, но и это было хорошо в зябкий, промозглый день, когда за окном сгущались серенькие сумерки, а прохудившееся небо сеяло на город не то снежную крупу, не то изморось. Обычно такие дни действуют на меня угнетающе, а это был чуть ли не самый унылый день и без того самого унылого в году месяца (февраля); в дни, подобные этому, даже оптимисты с головой залезают под одеяло, а пессимисты бывают уверены, что без упаковки антидепрессантов им этот день не пережить. Но кафе было залито мягким светом, и народу было как раз в меру, и я уютно устроилась в большом зеленом кресле и постаралась не думать о том, кто обтирался о его спинку своими немытыми волосами.

За эти три месяца Лоретта стала моей наставницей, моей героиней, моей спасительницей. Со времени нашего первого знакомства я не видела от нее ничего, кроме добра. Еще когда я впервые вошла в ее просторный, шумный кабинет и поняла, что она — надо же! — настоящая толстушка, у меня появилось необъяснимое чувство, что она мне непременно понравится. Она усадила меня и прочитала все, что я состряпала за неделю: пародийные очерки о модных показах, изящные зарисовки на тему «каково быть секретаршей знаменитости» и жалостный рассказ (на него я возлагала особые надежды) о том, как тяжело и больно расставаться с человеком, с которым ты провела три года, которого любишь, но с которым не можешь быть вместе. Все получалось как в слащавом бульварном романе, но мы с Лореттой действительно великолепно поладили, поделились своими кошмарами времен «Подиума» (я их все еще видела чуть ли не каждую ночь; последний был какой-то особенно дикий: будто в Париже вооруженный патруль блюстителей этикета пристрелил моих родителей за то, что они носили на улице шорты, а Миранда каким-то образом меня после этого удочерила); и очень скоро мы с ней пришли к выводу, что пережили одно и то же, только с разницей в семь лет.