— Одна долла, — сказал он, протягивая руку.
— Это за то, чтобы объяснить мне дорогу?
— Одна долла, молоко, без молока, что ваша хочет.
Я не сразу поняла, что все его познания в английском ограничиваются продажей кофе.
— О, с молоком в самый раз. Спасибо большое. — Я отдала доллар и вышла наружу в еще большей растерянности. Я спрашивала продавцов в газетных киосках, дворников, даже бродягу, который прикорнул за продуктовым фургончиком. Но никто не владел английским настолько, чтобы суметь объяснить мне, как пройти к Пятьдесят восьмой улице и Мэдисон-авеню. Перед глазами у меня замелькали картины прошлого: Дели, депрессия, дизентерия. Нет! Я найду то, что мне нужно.
Еще после нескольких минут бесцельного блуждания по просыпающемуся городу я и впрямь наткнулась на главный вход «Элиас-Кларк». Сквозь стеклянную дверь проникал мягкий свет из вестибюля, в утреннем полумраке здание казалось уютным и гостеприимным. Но когда я толкнула вращающуюся дверь, она не поддалась. Я толкала снова и снова, но лишь после того, как я с размаху налегла на дверь всем своим весом, при этом чуть не припечатавшись лицом к стеклу, она чуть-чуть приоткрылась. Сначала она двигалась еле-еле, и это поощряло меня действовать энергичнее, но, набравшись сил, стеклянное чудовище вдруг повернулось вокруг своей оси и швырнуло меня внутрь, так что я чуть не упала; после этого дверь вернулась в исходное положение. Охранник при входе расхохотался.
— Норовистая, да? Уже не в первый раз я такое вижу, да и не в последний! — хихикал он, и его жирные щеки тряслись. — Зверюга лягается дай Боже.
Одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что я возненавижу его и что он всегда будет относиться ко мне с неприязнью независимо от того, как я себя поведу. Все же я улыбнулась.
— Меня зовут Андреа, — сказала я, снимая вязаную перчатку и протягивая руку, — сегодня я поступаю на работу в «Подиум». Я новый секретарь Миранды Пристли.
— Сочувствую! — взревел он, ликующе вертя своей круглой башкой. — Так и запишите: я вам сочувствую. Ха! Ха! Ха! Эй, Эдуардо, ты только посмотри: Миранда нашла себе новую игрушку! Откуда ты только, такая наивная дурочка, взялась? Небось какая-нибудь сраная-Топика-долбаный-Канзас? Да она тебя живьем слопает, ха-ха-ха!
Прежде чем я успела ответить, к нам подошел тучный мужчина, одетый в такую же униформу, и без всякого смущения оглядел меня с головы до ног. Я приготовилась к новым насмешкам и взрывам хохота, но их не последовало. Напротив, лицо его подобрело, он посмотрел мне в глаза.
— Я Эдуардо, а этот идиот — Микки, — указал он на первого охранника, которому явно не понравилось, что Эдуардо своей обходительностью помешал веселью. — Обращать внимания никакого не надо на него, он это разыгрывает вас. — Эдуардо говорил на нью-йоркском наречии с испанским акцентом. Он протянул мне регистрационную книгу. — Просто заполните сюда, и я выдам вам временный пропуск пройти наверх. Им скажете, что вам нужно заводить карточку с фотографией в отделе кадров.
Я, должно быть, посмотрела на него с благодарностью, потому что он смутился и подтолкнул ко мне книгу.
— Ну давайте, это заполните. И удачи вам сегодня, девушка. Она понадобится.
Я была слишком взволнована, чтобы его расспрашивать, да в этом и не было особой необходимости. Чуть ли не единственное, чем я действительно занималась на прошлой неделе, был поиск информации о моем новом боссе. Я с изумлением узнала, что Миранда Пристли — урожденная Мириам Принчек из лондонского Ист-Энда.[3] Ее семья, подобно множеству других правоверных еврейских семей, отличалась крайней бедностью и благочестием. Ее отец время от времени находил какие-то сомнительные приработки, но в основном они существовали на средства общины, потому что большую часть времени он уделял изучению древнееврейских текстов. Ее мать умерла, когда рожала Мириам, и мать ее матери переехала к ним, чтобы помочь вырастить детей. А детей в семье хватало. Одиннадцать, Мириам — самая младшая. Большинство ее братьев и сестер пошли по стопам отца и стали работать и молиться, некоторые сумели окончить университет и рано завели собственные огромные семьи. Мириам стала единственным исключением.
Скопив карманные деньги, которыми все старшие родственники снабжали ее по мере возможности, Мириам, едва ей стукнуло семнадцать лет, бросила школу (не доучившись всего три месяца) и поступила на работу к перспективному британскому дизайнеру, помогая ему (ей — если принять во внимание его ориентацию) в подготовке показов. Несколько лет она не покладая рук трудилась, чтобы создать себе репутацию в зарождающемся модельном бизнесе Лондона, а по ночам учила французский язык, пока ей не удалось получить место младшего помощника редактора французской версии журнала «Шик»; к тому времени у нее осталось очень мало общего с ее семьей. Они не понимали ее образа жизни, ее честолюбия, она — их ветхозаветной набожности и крайней неприхотливости. Разрыв стал окончательным, когда после поступления в «Шик» двадцатичетырехлетняя Мириам Принчек стала Мирандой Пристли, сменив свое слишком явно указывающее на национальную принадлежность имя на более изысканное. Грубое наречие лондонских трущоб вскоре уступило место прекрасному литературному произношению, и еще до того, как Миранде исполнилось тридцать, она окончательно превратилась из еврейской простолюдинки в безупречную светскую даму. Быстро и решительно шагала она вверх по ступеням журнальной карьеры.
После того как она провела десять лет у штурвала французского «Подиума», «Элиас» отправил ее руководить американской версией журнала, что было уже потолком возможного продвижения. Она перевезла двух своих дочек и мужа — рок-звезду (он был рад-радешенек вырваться из малоперспективного Лондона и «раскрутиться» в Америке) в пентхаус между Пятой авеню и Семьдесят шестой улицей, и для журнала «Подиум» началась новая эра — эра Миранды Пристли. К тому времени, когда я там появилась, она длилась уже шесть лет.
По какому-то удивительно удачному стечению обстоятельств мне более месяца предстояло проработать в отсутствие хозяйки — каждый год она брала отпуск так, чтобы он начинался за неделю до Дня благодарения и кончался сразу после Нового года. Как правило, она проводила несколько недель в своей лондонской квартире, но в этом году, как мне сказали, она потащила своего мужа и дочек в поместье Оскара де ла Ренты в Доминиканской Республике, а Рождество и Новый год собиралась встречать в Париже, в отеле «Ритц». Кроме того, меня предупредили, что хотя она и «в отпуске», но на самом деле пребывает в состоянии полной и непрерывной боевой готовности, что надлежит делать и всем ее служащим. В ее высочайшее отсутствие я буду как следует вышколена, и это избавит Миранду от страданий, причиняемых моими промахами, каковые в период обучения неизбежны. Это звучало обнадеживающе. Итак, ровно в семь часов утра я вписала свое имя в регистрационную книгу и впервые прошла через турникет. «Не робейте!» — крикнул мне вслед Эдуардо за секунду до того, как двери лифта сомкнулись.
На Эмили были замечательная блузка — облегающая и мятая одновременно — и оливкового цвета брюки. Она ждала меня в приемной с чашкой кофе и новым декабрьским номером «Подиума» в руках. Ее высокие каблуки покоились на стеклянном кофейном столике, был хорошо виден черный кружевной бюстгальтер сквозь хлопок блузки. Непричесанные рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, и немного размазанная губная помада придавали ей такой вид, словно последние трое суток она провела в постели.
— Добро пожаловать, — невнятно пробормотала она, внимательно окидывая меня взглядом, так же как это только что сделал охранник. — Славные сапоги.
У меня дрогнуло сердце. Она серьезно? Или издевается? По ее тону понять это было невозможно. Ступни у меня болели, пальцы были чудовищно сжаты, но если меня и правда похвалили, то за такой комплимент от человека из «Подиума» стоило пострадать.
