Вчера мне в голову пришла еще одна мысль: а что, если мы совершенно произвольно объединили два не связанных между собой события и от этого история с Поздняковым приобрела зловещий характер? Ведь со слов Позднякова мы представляем себе все таким образом: преступник устроил ему ловушку, отравил и, когда тот утратил контроль над собой, вывел его со стадиона, украл пистолет и удостоверение, а самого бросил на газоне.

Но ведь может быть еще одна версия. Полностью доверяя словам Позднякова, я могу предположить и гораздо более скучный вариант: я сам слышал о многих случаях патологического опьянения с потерей сознания от минимальных доз алкоголя. Это может произойти от невротического состояния, от перегрева, от пищевого отравления. Вот если Поздняков действительно патологически опьянел от бутылки пива на тридцатиградусной жаре, не помня себя выбрался со стадиона и залег на траве, то пистолет и удостоверение из кармана мог у него спереть «чистильщик» — особо отвратительная порода воров, которые обкрадывают пьяниц…

Неспешно добрел я до автомата и позвонил Халецкому.

— Для вас есть новости, — буркнул он. — Хорошие.

— Что, меня в майоры произвели? — спросил я.

— Об этом запрашивайте управление кадров. А у меня только серьезные дела.

— Тогда поделитесь, пожалуйста.

— Пожалуйста. Химики дали заключение, подтверждающее слова Позднякова…

— Яд? — быстро спросил я.

Халецкий на мгновение замялся, потом медленно сказал:

— Да нет, это скорее лекарство…

— Лекарство?

— Да, химики считают, что это транквилизатор.

—  — Красиво, но непонятно. Как вы сказали? Транкви…

— Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я у вас на столе видел.

— У меня?

— Да, андаксин. Это и есть транквилизатор.

— Что же, Позднякова андаксином отравили, что ли? Для этого кило андаксина понадобилось бы.

— Андаксин — малый транквилизатор, простейшая формация. А из пробки извлекли очень сложную фракцию. Кроме того, не будучи специалистом в этом вопросе, я затрудняюсь прочитать вам по телефону курс теоритической фармакологии.

— Все понял, мчусь к вам.

— Не мчитесь. Можете двигаться медленно, вам только думать надо быстро.

— Тогда я рискую не застать вас на службе.

— А на службе вы меня и не застанете: я стою в плаще.

— Как же так, Ной Маркович? Мне обязательно поговорить надо с вами!

— Больше всего вам подошло бы, Тихонов, чтобы я оставил свой дом и принес в кабинет раскладушку. Тогда вы могли бы заглянуть ко мне и среди ночи. Вас бы это устроило?

— Это было бы прекрасно! — искренне сказал я.

— Да, но жена моя возражает. Да и сам я, честно говоря, мечтаю организовать досуг несколько иначе.

— Как же быть? Отложим до завтра? Но знайте, что ужин вам покажется пресным, а постель жесткой из-за мук любопытства, на которые вы меня обрекаете.

Халецкий засмеялся:

— Вы не оставляете для меня иного выхода, кроме как разделить ужин с вами. Надеюсь, что ваше участие сразу сделает его вкусным. Адрес знаете?

— Конечно. Минут через сорок я буду у вас дома.

— Валяйте. Смотрите только не обгоните меня — моя жена ведь не знает, что без вас наш ужин будет пресным…

В прихожей квартиры Халецкого висела шинель с погонами подполковника, и я подумал, что мне случается видеть его в форме один раз в год — на строевом смотру. Высокий худощавый человек в прекрасных, обычно темно-синих костюмах, которые сидят на нем так, словно он заказывает их себе в Доме моделей на Кузнецком мосту, Халецкий в форме выглядит поразительно. Мой друг, начальник НТО полковник Ким Бронников, ерзая и стесняясь, стараясь не обидеть Халецкого, прилагает все усилия, что-бы задвинуть его куда-нибудь во вторую шеренгу — подальше от глаз начальства, ибо вид Халецкого в форме должен ранить сердце любого поверяющего строевика. Для меня это непостижимо: он получает такое же обмундирование, как и все, но мундиры его, сшитые в фирменном военном ателье, топорщатся на спине, горбятся на груди, рукава коротки, пуговицы почему-то перекашиваются, и в последний момент одна обязательно отрывается, стрелка на брюках заглажена криво, и один шнурок развязался. И над всем этим безобразием вздымается прекрасная серебристо-седая голова в золотых очках под съехавшей набок парадной фуражкой.

Давно, в первые годы нашего знакомства, я был уверен, что это происходит оттого, что Халецкий — глубоко штатский человек, силою обстоятельств заброшенный в военную организацию, что он просто не может привыкнуть к понятию армейского строя, ранжира, необходимости вести себя и выглядеть как все — согласно уставу и той необходимой муштровке, которая постепенно сплачивает массу самых разных людей в единый боеспособный организм.

Но однажды нам случилось вместе сдавать зачет по огневой подготовке, и я решил отстреляться первым, поскольку стреляю я неплохо и не хотел смущать Халецкого, наверняка не знающего, откуда пуля вылетает. Спокойно, не торопясь я сделал пять зачетных выстрелов и не очень жалел, что три пули пошли в восьмерку, а одна в девятку. Халецкий вышел на рубеж вслед за мной, проверил оружие, снял и внимательно протер очки, почему-то подмигнул мне, обернулся к мишени и навскидку с пулеметной скоростью произвел все пять выстрелов; и еще до того, как инструктор выкрикнул: «Четыре десятки, девять! » — я уже знал, что все пули пошли в цель, потому что сразу был виден почерк мастера.

— Где это вы так наловчились? — спросил я, не скрывая удивления.

— В разведке выживал тот, кто успевал выстрелить точнее. А главное — быстрее, — усмехнулся Халецкий.

Совершенно случайно я узнал от Шарапова — об этом в МУРе не ведал никто, — что он служил на фронте в разведроте Халецкого; и так мне было трудно представить моего железного шефа в подчинении у деликатного, мягкого Халецкого, так невозможно было увидеть их вместе ползущими под колючей проволокой через линию фронта, затягивающимися от одного бычка, что легче было считать это выдумкой, легендой, милым сентиментальным вымыслом.

— Грех на моей душе, — сказал мне генерал. — Большого ученого я загубил, когда затащил Халецкого к нам в милицию…

Десять лет проработали они вместе в отделе борьбы с бандитизмом, — был у нас такой «горячий цех» после войны. Но стало барахлить сердце, и Халецкий перешел в НТО. В сорок пять лет неожиданно для всех он написал учебник криминалистики, по которому теперь учат во всех школах милиции. Я знаю, что его приглашали много раз на преподавательскую работу, но из милиции он почему-то не уходит. Однажды я спросил его об этом.

— Мне новая форма нравится, — засмеялся он.

— А если серьезно?

— Серьезно? — переспросил Халецкий. — У меня есть невыплаченный долг.

— Долг? — удивился я.

— Да. Мой отец был чахоточный портной и мечтал, чтобы я стал ученым. Ему было безразлично каким — врачом, инженером, учителем, только бы не сидел на портновском столе, поджав под себя ноги. Не знаю, выполнил ли я его завет, став криминалистом. Но моя совесть, разум, сердце все равно не позволили бы мне заниматься чем-то другим…

— Почему?

— Мне было восемь лет, мы ехали с отцом в трамвае. На Самотеке в вагон вошел огромный пьяный верзила и стал приставать к пассажирам. Когда он стал хватать какую-то девушку, мой отец, чахоточный, недомерок, портной по профессии, рыцарь и поэт в душе, подбежал к нему и закричал: «Вы не смеете приставать к женщине!» Хулиган оставил девушку и стал бить отца. Боже мой, как он его бил!.. — Халецкий снял очки, закрыл на миг глаза и провел ладонью по лицу. — Я кричал, плакал, просил людей помочь, а бандит все бил его, зверея оттого, что никак не может свалить его совсем, потому что после каждого удара отец поднимался на ноги со слепым, залитым кровью и слезами лицом и, выплевывая зубы и красные комья, которыми исходила его слабая грудь, кричал ему разбитыми губами: «Врешь, бандюга, ты меня не убьешь!» И все в вагоне онемели от ужаса, их сковал паралич страха, они все боялись вмешаться и стать такими, как отец, — залитыми кровью, с выбитыми зубами, и никто не завидовал огромной силе духа в таком маленьком, тщедушном теле…