"Предатели не должны жить среди людей, они заражают их своей подлостью.

Простите, если сможете, я вас очень люблю, мои дорогие. Женя". И повесился в своей комнате. А через месяц старика выпустили из тюрьмы.

Сначала вернулся звук. Как через ушные затычки приплыл едкий, злорадный голос Игоря:

— …если ты прав и жизнь только игра, то тебе и сокрушаться нечего. У игры есть правила и судья. Судьба показала тебе желтую штрафную карточку. Если у тебя нет тимуса, то скоро судья достанет красную карточку, и пошел с поля вон… Потом возник свет, и я различил перед собой его ненавистную морду, которая больше не двоилась, не текла, а четко зафиксировалась. И кого-то мне очень сильно напоминала, но в мозгах клубился густой туман, и я никак не мог припомнить: кого же? И не было сил напрячься, подтолкнуть обрюзгшую тяжелую память, хотя похожее лицо я видел совсем недавно, может быть, вчера или позавчера. Если бы я встречался с ним лет тридцать назад, например в приемной Кобулова, я бы сразу вспомнил: те далекие времена и события я помнил с удивительной ясностью. А кого, похожего на Игоря Зеленского, я видел вчера — хоть убей, не мог припомнить… Потряс головой, пошевелил губами и понял, что могу говорить, возвратилась речь. Я и сказал ему:

— Это глупо и несправедливо. Ты мстишь мне за время, в котором мы жили. — Вре-емя-я? — протянул Игорь. — Время без людей — просто пустота.

Это ты и вся ваша компания превратили время в одну сплошную кровавую рану.

Это вы, компрачикосы, изуродовали целый народ, сломали его природу! — Целый народ без его согласия не изуродуешь! Народ был согласен… И природу его не сломаешь… — Я махнул рукой. — Еще как сломаешь! — Он схватил меня за плечо и потащил за собой:

— Идем, идем, я тебе покажу, какой фокус вы с людьми проделали… Я безвольно шел за ним по коридору, хотя мне совершенно неинтересны были его рассуждения: ведь он, ученый дурачок, ни догадаться, ни даже в страшном сне увидеть не мог того, что я знал про манипуляции с целыми народами. Но здесь хозяином положения был он. И я послушно пришел за ним в виварий. Смрад, неживые блики ламп, мерзкое копошение краснохвостых крыс в стеклянных лотках-загончиках. — Вы перестроили память… Вот три группы крыс. Первых загоняли в темный ящик с металлическим полом и пропускали через днище электрические заряды: крысы навсегда запомнили ужас и боль, связанные с темнотой в ящике… Когда их детей загоняли в темный ящик без всякого электричества — они бесновались и сходили с ума, как их родители… В их мозгу произошла функциональная перестройка памяти под действием субстрата, выработанного напуганным организмом их родителей, — пептидов… А вот эта группа — совершенно посторонние крысы, которым ввели пептиды второго поколения, и они реагируют на простой темный ящик точно так же, как те, что мучились в нем. Тебе понятно? Вы воспитали наследственный ген ужаса, который парализует людей без всяких мук и принуждения…

Богдан Захарович Кобулов, тяжело пыхтя и отдуваясь — видно, приехал в министерство сразу же после обильного застолья, — сказал мне:

— Нет, не могу удовлетворить твою просьбу… Я не могу взять тебя к себе… ты не представляешь ситуацию. Сейчас заварится каша, какой никогда еще у нас не было. Дадим врагам такую трепку, чтобы все запомнили ее на сто лет… Его огромный живот лежал в специально вырезанном углублении полированного стола и казался диковинным яйцом в футляре, и я думал, что когда однажды это удивительное яйцо лопнет, скорее всего вылупится на свет динозавр. — Инициатива с делом врачей пришла к Иосифу Виссарионовичу помимо нас с Лаврентием Павловичем… Товарищ Сталин поручил курировать дело Крутованову… Я не хочу вмешиваться: пусть все идет, как идет… Сергей Павлович — человек умный, но еще очень молодой… Посмотрим… Если поживем — то увидим… На Кобулове была шелковая кремовая рубашка с завернуты-ми рукавами. Черные толстые мозоли на локтях растрескались, словно пересохшая земля. — А то, что пришел сам, — молодец, хвалю за сообразительность… деловой человек никогда не вложит все состояние в одно предприятие… — Товарищ генерал-полковник, из соображений… — вякнул было я. — Я твои прекрасные патриотические соображения понимаю, — перебил Кобулов и пренебрежительно махнул рукой:

— И хвалю. Живем не первый и, надеюсь, не последний день. А с этим ослом Рюминым будь тише воды и ниже травы. Мне нужна информация только из первых рук… От Кобулова я направился к Миньке.

Меня снедали злоба на весь мир и острая досада на собственную беспомощность.

Придуманный мною спектакль «Дело врачей» вышел из-под авторского контроля и развивается совершенно независимо от моей воли. И не в мою пользу. Я столкнул камень, вызвавший лавину, и куда теперь докатятся обломки — один бог весть… И еще я отчетливо видел: скоро произойдет в нашей удивительной конторе смена вахты, которую вместе с горючим побросают в топку. Со всех концов Москвы уже везли в наш емкий корабль топливо. А сколько продлится вахта — никто на свете, ни один человек не знает. Ведь задать всем такую трепку, чтобы ее запомнили на сто лет, — это непростое дело. И стоит теперь передо мною задача: любой ценой найти лазейку на трап, сыскать выход из кочегарки. Мой рывок к Кобулову и был попыткой захватить место на трапе. Но Кобулов отпихнул меня от ступенек ногой — «ты вахты, не кончив, не смеешь бросать…». Ладно, пойду к Рюмину. Трефняк предупредительно встал мне навстречу:

— Михаил Кузьмич вас дожидаются, сразу велели зайти. Дожидались Михаил Кузьмич меня не в одиночестве: они допрашивали какого-то еврея в генеральской форме. И так искренне обрадовались моему приходу, что забыли спросить, где это я изволил шеманатъся. — Заходите, товарищ подполковник, — приветливо замахал он мне рукой. — Вот, можете познакомиться еще с одним абрашей, который утверждает, будто он академик Вовси. А вовсе не академик ты, пархатая морда, а изменник и убийца… — И, довольный своим каламбуром, громко захохотал. Мне показалось, что академик смотрит на Миньку с огромным интересом. Только синеватая бледность выдавала его волнение. Тихим, чуть-чуть дрожащим голосом он сказал:

— Вы не имеете права со мной так разговаривать. Вы государственный служащий, может быть, даже большевик… — И ты, еврюга, тоже, наверное, большевик? — с едким сарказмом спросил Минька.

— Да, я член ВКП(б) с 1918 года. И хочу напомнить вам, что я Главный терапевт Советской Армии, генерал-майор медицинской службы, что я воевал всю войну. — А награды имеешь? — хитро спросил Минька. — У меня двадцать две правительственные награды… — И все — медали «Не допустим фашистского гада до ворот Ашхабада»! — счастливо захохотал Минька, так ловко уевши хвастуна, еврейского вояку, наверняка прятавшегося всю войну по тылам. — Слушай ты, храбрый портняжка, жидос несчастный, есть вопрос… — отсмеявшись, начал Минька. — Вот скажи мне, чего ваша бражка собиралась делать после того, как вам, допустим, все-таки удалось бы умертвить товарища Сталина? — Я считаю этот вопрос политической провокацией и отказываюсь его обсуждать, — по-прежнему тихо ответил Вовси. На Миньку уже оказывал наркотическое действие соленый запах близкой крови, и он, встав из-за стола, медленно направился к сжавшемуся на стуле академику. Одной рукой он держал витую рукоятку своего замечательного кнута, а другой не спеша сматывал вязаное ремнище. В голове у него тонко высвистывала торичеллиева пустота. — Одну минуточку, товарищ полковник. — остановил я его:

— Мне хотелось бы задать арестованному вопрос… — Задай, задай, — согласился Минька. — И если он не ответит — так дам по темечку, что в жопе завоет! — Скажите, пожалуйста, вам знакомо имя известного буржуазного националиста, изменника Родины и сионистского шпиона Соломона Михоэлса? — Да, — вяло кивнул Вовси. — Позвольте полюбопытствовать — в какой связи? — Это мой брат. Минька от удовольствия даже не ударил его, а только ширнул кнутовищем под ребра. — Вам ведь известно, Мирон Семеныч, как строго нам пришлось поступить с вашим братом? Скорчившись от боли и плавно затоплявшего его страха, Вовси шепотом сказал: