Бытует мнение, что в самом большом и самом современном городе мира и тюрьма должна быть какой-то особенной. Ну, знаете ли, разные там хромированные решетки, двуспальные кровати, цветные телевизоры в каждой камере и вежливые охранники в космических шлемах. Мне очень жаль, но я вынужден со всей ответственностью заявить, что городская каталажка Нью-Йорка безнадежно отличается от описанного идеала, подсказанного наивной гражданской гордостью. Все те же, что и в старые добрые времена, черные решетки, тяжелые и шероховатые на ощупь, а все остальное обшито листовым железом, словно корпус крейсера, и выкрашено веселенькой желтой краской. Железный пол, железный потолок, железные стены, подвешенная на цепях железная плита — изобретение какого-то шутника из городской администрации, почему-то решившего, что кровать в камере должна быть именно такой. И все это громыхает. Когда в одном конце коридора открывается дверь, то все кругом содрогается от грохота, и звучит это так, как будто у вас над ухом ударяют в огромный гонг с заставки кинокомпании Джея Артура Рэнка.
Ничего не скажешь, премиленькое местечко.
И я провел там — трудно представить — целых девятнадцать часов. В шесть часов вечера в регистрационный журнал внесли запись о моем задержании, после чего полицейские проводили меня в выделенную персонально для меня камеру, где конечно же не было ни двуспальной кровати, ни телевизора. Зато имелся в наличии унитаз, находившийся в самом углу, рядом с железной койкой, и моей первостепенной задачей стало немедленно вычистить его, так как необходимость в этом назрела, по-видимому, уже давно. Меня же никогда не возбуждала мысль провести вечер за подобным занятием, уж можете мне поверить.
Привезли меня после ужина, то есть я опоздал (распорядок в тюрьме как в пансионе, где кормежка входит в стоимость проживания), так что до следующего утра кормить меня никто не собирался. Разумеется, соседа по камере у меня тоже не оказалось. В городских каталажках почти все камеры одиночные и лишь одна общая — она находится на другом этаже и представляет собой вольер, куда свозят пьяниц. У меня не было также возможности видеть никого из своих соседей, так как камера по другую сторону коридора, находящаяся напротив моей, на данный момент пустовала.
Зато у меня оказался сосед в камере слева, и мы провели некоторое время за беседой о том о сем. Судя по скрипучему голосу и одышке, он был уже далеко не молод, да и тем для разговоров нашлось не ахти как много, поскольку оба мы старательно избегали упоминать о том, что нас привело сюда. Поэтому, поболтав некоторое время, мы решили сыграть в шашки. Играть в шашки в тюрьме, когда соперник тебе не виден, довольно просто. Для этого достаточно взять листок бумаги и начертить на нем шахматную доску. Второй игрок делает то же самое. Затем берутся двенадцать спичек и ломаются пополам. Половинки с серной головкой станут вашими шашками, а оставшиеся — вашего соперника. Затем ряд за рядом нумеруются все клетки доски, начиная с верхнего левого квадрата, а после остается лишь называть друг другу ходы, например с номера такого-то на номер такой-то.
Мой престарелый сосед, должно быть, всю жизнь провел в одиночных камерах, потому что играл в эти самые “заочные” шашки как заправский чемпион, и за двухча-совой бескомпромиссный турнир мне удалось лишь один-единственный раз вырвать у него победу. Разумеется, причина еще крылась и в том, что я очень устал и плохо видел его коварные ходы. Мне следовало бы немедленно лечь спать, радуясь тому, что впервые за долгое время меня наконец-то оставили в покое, но я все ждал, что вот-вот приедет Клэнси и стремительно выдернет меня отсюда, и поэтому не спешил растянуться на железной койке. Уже к восьми часам, правда, глаза мои стали закрываться сами собой, и тогда, пожелав соседу слева спокойной ночи, я отправился на покой.
Вы никогда не пробовали уснуть, лежа на листе железа, на который наброшено тонкое армейское одеяло? Для человека, привыкшего к многим приятным вещам типа поролоновых подушек, мягких матрацев и женского общества в постели, задача эта, прямо скажем, не из легких. Но у меня проблем с отходом ко сну не возникло. Я отключился сразу же, как только растянулся на пыточной койке.
Вообще-то я не надеялся проспать долго, ожидая Клэнси, который, по моим расчетам, должен был прибыть с минуты на минуту, чтобы вытащить меня на волю. Ему это не составит труда. Клэнси — признанный специалист по вытаскиванию людей из-за решетки, и теперь, когда мое задержание официально зарегистрировали и все надлежащим образом оформили, он разыщет меня в два счета. При обычных обстоятельствах я мог бы уже выйти отсюда где-то часам к десяти.
Итак, я лег в восемь, отпустив себе на сон самое большее два часа, но, когда я вновь открыл глаза, было почему-то уже половина седьмого утра. Я проснулся и не поверил было, что миновала ночь.
А теперь о том, как я просыпался. В тюрьме для побудки нашего брата продумана гениальная по своей простоте система. Ровно в половине седьмого утра надзиратели начинают с грохотом открывать все двери, какие только попадутся им на глаза. Создающийся при этом лязг и грохот отдается гулким эхом и слышен, наверное, за многие мили. Я слетел со своего железного ложа, словно акробат с батута. Врагу не пожелаешь такой побудки, и уже только от одного этого человек может обозлиться на весь белый свет. Неудивительно, что многие, раз освободившись, рано или поздно снова оказываются в тюрьме. Нестерпимый лязг их первой тюремной побудки способен пробудить в человеке самые скверные антиобщественные настроения, которые затем будут неотступно сопровождать его на протяжении всей жизни.
С минуту или две я неуверенно стоял посередине своей камеры, пытаясь сориентироваться. Вспыхнули желтые светильники. Желтые металлические стены и потолок казались такими яркими, что на них было больно смотреть, а отзвуки железной какофонии все еще отдавались гулким эхом у меня в голове.
Подумать только, половина седьмого утра, а я все еще здесь. В ушах у меня звенело, веки дергались, руки дрожали, а желудок сводило от голода. Кроме того, у меня невыносимо ныла спина, голова раскалывалась, а во рту держался мерзкий привкус зеленой плесени, какая обычно прорастает на недельной свежести хлебе.
