Кван приковал велосипед к фонарному столбу в квартале от гостиницы и пошел дальше пешком, разглядывая собственное отражение в витринах туристских магазинчиков. Маленький и стройный, он выглядел моложе своих двадцати шести лет и имел выпуклые округлые скулы, которые всегда считал изъяном своей наружности (и которые придавали его облику незаурядности, возможно, даже с избытком, так что он выделялся и на фоне миллиарда себе подобных). Одет он был опрятно, в светлую сорочку и брюки чино, и все еще ходил вразвалочку, чуть подавшись вперед, будто благодушная волна, накатывающая на берег.

Полицейских вокруг гостиницы вроде бы не было. Хорошо. Вообще-то Гонконг – честный город, набитый честными людьми и управляемый губернатором, не уступающим в честности большинству других. Однако Гонконг должен постоянно помнить о 1997 годе, до которого осталось всего ничего. В 1997 году кончится срок британской аренды, и Гонконг перейдет под власть и управление материковых китайских властей. Быстро забытые события на площади Тяньаньмэнь, конечно, заслуживают порицания и сожаления, но политиканы должны смотреть в лицо действительности. (Какая-то действительность, разумеется, требует более мужественного подхода, какая-то – менее. Например, 1997 год – это еще ничего. Воспоминание о давящих людей танках – уже нечто более серьезное. Но все равно узколобые прагматики считают, что можно быть и поснисходительнее к себе.)

«Контрреволюционеры» той пекинской весны были разгромлены престарелыми душегубами и бросились врассыпную. Те, кого не схватили и не казнили, разумеется. Некоторые снова собрались во Франции и продолжали распространять свои листовки в мире, который относился к ним со всевозрастающим безразличием. Три или четыре группы осели в Соединенных Штатах; их члены поносили друг дружку и продолжали учебу в американских университетах, чтобы в конце концов стать работниками крупнейших больниц и страховых компаний. Те, что остались в Китае, только недавно вышли из подполья и теперь лепили на стены плакаты, которые едва ли кто-нибудь замечал. Ли Кван в числе немногих таких же предпочел остаться в Гонконге, хотя в городе делалось все неуютнее. До недавнего времени он был тут в относительной безопасности и, кроме того, достаточно близко к Китаю. Присутствие здесь беженцев служило весомым напоминанием старцам, куда более весомым, чем если бы они торчали в любой другой точке земного шара.

Но вот «нормализация» добралась и до Гонконга. И теперь проживающий тут незаконно Ли Кван будет выдан престарелым пекинским душегубам, если его схватит местная полиция. Однако Гонконг, разумеется, был городом культурным и демократичным, и Ли Квана не вышлют отсюда, пока не получат твердых заверений в том, что китайское правительство подвергнет его справедливому суду и процесс будет открытым. Такие заверения китайцы уже дали.

Да еще этот 1997 год!

Гостиница была напичкана кондиционерами; они стояли повсюду, от просторного вестибюля, отделанного орехом и темной позолотой, до самой захудалой лавчонки. Миновав вращающиеся двери, Кван на миг остановился и настороженно посмотрел по сторонам, заодно привыкая к ледяному воздуху. Внутри вроде бы тоже все было в порядке. Кван двинулся вперед. Он шел медленно: ждал, пока его не узнают. («Я узнаю вас по фотографии», – сказал ему репортер по телефону, когда посредники устраивали переговоры, и американцу не пришлось объяснять, какую фотографию он имеет в виду.)

В глубине вестибюля из низкого кресла тяжело поднялся громадный неуклюжий человек и зашагал навстречу Квану. На вид ему было лет пятьдесят. Человек был одет в рубаху с расстегнутым воротом, коричневый замшевый пиджак и брюки китайского покроя. На шее у него болтались три кожаных чехла для фотоаппаратов. По какой-то неведомой причине американцы вдали от дома всегда выглядят так, словно только что сверзились с мотоцикла: поэтический беспорядок в одежде, а в поведении – легкая порывистость и нервозность, которые сочетаются с благодушием и явственным сознанием того, что они отделались легким испугом. Репортер выглядел так же. Он был обладателем каштановой с проседью бороды, понемногу исчезающей курчавой шевелюры, очков в темной оправе и дружелюбной улыбки.

– Господин Ли?

– Да.

– Сэм Мортимер, – бородач крепко, от всей души пожал руку Квана. – Как вы думаете, пить еще не время?

– Да, конечно, – ответил Кван и улыбнулся своим мыслям. Возможно, время пить настанет только через несколько лет. На нынешнем этапе своего жизненного пути Кван не видел в пьянстве никакого проку.

– Тогда чаю? – предложил Мортимер, указывая на двери гостиничного кафетерия. – Там можно присесть, расслабиться и насладиться удобствами.

Зал кафетерия имел неправильную форму и был почти целиком выкрашен в розовый цвет. Закругленная прозрачная стена смотрела на сад камней и плавательный бассейн, в котором барахтался одинокий купальщик, упорно носившийся туда-сюда по водной глади. В шезлонгах загорали человек десять гостей, облаченных в купальные костюмы. Кван и Мортимер заняли столик на двоих возле окна, и репортер открыл один из своих кожаных чехлов, в котором оказался кассетный диктофон. Там же хранились записная книжка и несколько карандашей.

– Не возражаете, – если я запишу эту беседу на пленку?

– Ничуть.

Квану было не впервой давать интервью. Он делал это многократно, причем говорил на одну и ту же тему, так что и вопросы, и ответы были известны заранее. Более того, они уже несколько раз попадали на страницы печатных изданий. Нуда не страшно. Основное правило любого собирателя новостей заключается в том, чтобы без прикрас живописать действительность такой, какая она есть. Разговор имеет место в действительности, здесь и сейчас, это можно подтвердить, а стало быть, он гораздо ценнее и содержательнее, чем любое из предыдущих интервью, и не важно, насколько все они одинаковы.

Итак, началось привычное повторение пройденного, причем все в том же незыблемом порядке. Мортимер сверялся с записной книжкой, в которую загодя внес все вопросы. Иногда он что-то добавлял или подчеркивал некоторые слова в своих вопросительных предложениях.

– Расскажите о себе, господин Ли Кван. Отец – учитель, мать – врач. Сам Кван – одаренный студент, выпускник университета, продолжает изучать историю и английский, мечтает о поприще дипломата. Визит в Китай американского президента Буша оставил в его душе смутное ощущение упущенных возможностей. Вскоре Китай посетил советский вождь Горбачев, и Кван почувствовал, что пора ловить свой шанс. Демонстрации в поддержку Горбачева как-то сами собой переросли в демонстрации протеста против продажности китайской правящей верхушки и льгот, которыми пользовались ее члены. Выступления приняли форму голодовок и были поддержаны широкими слоями населения.

– Сейчас, когда я вспоминаю об этом, – сказал Кван, тускло улыбаясь своей былой наивности, – наши действия кажутся мне похожими на то, что в шестидесятые годы делали американские бунтари, когда опоясали живым кольцом Пентагон, взялись за руки и попытались мысленным усилием оторвать здание от земли. Они и впрямь думали, что сумеют это сделать, они действительно надеялись, что здание вот-вот взлетит, понимаете? Мы были настроены таким же образом и больше недели сдерживали военных одной лишь силой нашей убежденности.

– Вы так много знаете о Соединенных Штатах? – спросил Мортимер. – Я имею в виду не их историю, а эту левитацию Пентагона и тому подобное.

– Но это тоже их история.

Мортимер снисходительно улыбнулся.

– Эти люди были глупцами, – сказал он. – Не станете же вы утверждать, что на площадь Тяньаньмэнь вышли студенты-недоумки.

– Еще как стану, – возразил Кван. – Всяк, кто забывает о здравом смысле, утрачивает чувство реальности и впадает в раж, может считаться глупцом. Но если человечество хочет чего-то добиться, мы должны быть глупцами. Некоторые из нас.

Такой выверт встревожил Мортимера, что и отразилось на его дружелюбной физиономии, но он не стал развивать эту тему, а перешел к следующему вопросу из своей записной книжки. А потом – к следующему. И – к следующему. От прошлого – к будущему.