И, не дожидаясь ответа, Северин встал. – Пошли потихоньку. Только без глупостей. Не поднимая головы, послушный, как кукла, Данилевский поднялся и побрел за нами. Он казался чрезвычайно подавленным, и я даже испугался: не переусердствовал ли Стас? Как бы Луна не замкнулся в отчаянии именно сейчас, когда нам так необходимы его показания. Ах, если бы мы могли представить, что на самом деле творилось в этот момент в душе у этого человека! Боюсь, размышлений нам теперь хватит до конца нашей жизни...

На лестничную площадку мы вышли впятером: кроме нас двоих и Данилевского, еще два местных опера. Казалось, любые случайности исключены. Но я не раз замечал, что жизнь тычет нас носом в дерьмо чаще всего именно тогда, когда мы самодовольно думаем, что предусмотрели все, чтобы не измазаться.

Лифт мы не вызывали – он сам подъехал и остановился на нашем пятом этаже. Открылась тяжелая решетчатая дверь, затем деревянные створки, и мы увидели внутри женщину с коляской. Потом, во время многочисленных неприятных, тяжелых, муторных разборов с многословными докладами, с рисованием схем, стало ясно, как все произошло. Два местных оперуполномоченных на несколько мгновений оказались как бы отрезаны от нас открывшейся стальной дверью. Один из них стоял ближе, держа ее за край, другой вообще оказался где-то в глубине. Но словно мало этого: женщина, выходя из лифта и не очень ловко толкая перед собой коляску, практически заставила их инстинктивно вжаться – еще глубже, еще больше самих себя задвинуть дверью.

В это время мы со Стасом стояли позади Данилевского слева от лифта и никаких движений не предпринимали, если не считать того, что Северин, находившийся ближе, протянул руку и помог перекатить коляску передними колесами через порог. Оказавшись со своей коляской на площадке, женщина, уперев ее на задние колеса, принялась разворачиваться – впоследствии выяснилось, что ее квартира находилась как раз рядом с той, из которой мы вышли. Таким образом теперь уже мы трое мешали ей проехать, и поэтому нам пришлось отойти в сторону, выстроившись в ряд вдоль стены: первым, если смотреть от лифта, оказался Данилевский, вторым Северин, третьим я.

И вот наступил такой момент, когда она со своей коляской уже прошла мимо Данилевского, но еще не миновала нас со Стасом. Те два опера все стояли по ту сторону двери лифта, намереваясь пропустить нас первыми. А Луна, вдруг очнувшись от оцепенения, прыгнул вперед.

Наверное, если бы он просто полетел вниз по лестнице, мы с Севериным его бы догнали: на том, чтобы обогнуть женщину, мы потеряли бы максимум секунду. Но Данилевский оказался хитрее. Он не просто прыгнул вперед – он рванул на себя коляску с ребенком.

Ей-богу, мне и сейчас трудно восстановить в памяти все подробности. Почему-то женщина не закричала, только охнула и ухватилась за тот край коляски, который оказался к ней ближе. Вероятно, она действовала инстинктивно, но это и нужно было Луне. Стащив ее вслед за коляской ступеньки на две вниз по лестнице, он теперь, наоборот, толкал их обратно вверх. Женщина споткнулась, упала, но судорожно вцепившись, не отпускала коляску, а мы никак не могли перескочить через эту баррикаду, потому что не решались прыгать из-за ребенка.

Пока мы втягивали наверх этот клубок. Луна бросился в другую сторону. И помню, как я отчужденно подивился, неужели он впрямь рассчитывает убежать? Но Данилевский скатился всего на один пролет. С ходу взлетев на широкий подоконник, он грудью вышиб пропыленные стекла вместе с тонкой непрочной рамой. На мгновение замер, держась окровавленными руками за иззубренные края, и кинулся вниз. Подбежав секундой позже к окну, я разом охватил всю картину: от вечернего синеющего неба до замерших в изумлении пенсионеров и с визгом тормозящего в испуге велосипедиста. А прямо подо мной на асфальте, метрах в двух от детской песочницы, распростертое тело, из-под которого уже начала вытекать темная лужица.

Нам еще долго предстояло гадать, почему он так поступил. Предпочел мгновенную смерть томительному ожиданию приговора? Может быть, но вряд ли. Решил использовать крошечный, один из тысячи, из миллиона шанс? Допрыгнуть до песочницы, не разбиться, убежать... Возможно. Потом один психиатр предложил и такой вариант:

Данилевский под влиянием задержания и того, что сорвалась его первая попытка бежать, на которую он затратил столько душевных сил, впал в состояние аффекта, плохо соображал, что делает... Но, честно говоря, стоя тогда у разбитого окна, я думал не об этом. Я думал о том, что на наших глазах оборвалась последняя ниточка, которая могла привести к тем, кто увез Троепольскую.

Луна все-таки переиграл нас.

В Москву мы въехали глубокой ночью и при полном молчании. Завезли домой проспавшего всю дорогу на заднем сиденье Балакина, но когда остановились у его подъезда, он вместо того, чтобы вылезти и топать к себе досыпать, стал ненатурально бодрым голосом рассказывать какую-то длинную историю. Про то, как лет пять назад у него при задержании убежал бомж и его искали по всему району, а он ночью залез в винный магазин, все там порушил и заснул прямо в подсобке. И ничего – дали выговорешник. Не бомжу, конечно, бомжу больше дали, а ему, Балакину, и он, Балакин, с этим выговорешником жил целый год – не кашлял, потому что выговорешник – это не смертельно, такое с каждым может случиться...

Он, наверное, еще долго пел бы что-нибудь в этом роде, от сострадания не в силах остановиться, если бы Северин его не прервал:

– Митенька, дорогой, нас уговаривать не надо, мы во всем согласные. А вот Комарова Константина Петровича, боюсь, нам завтра не уговорить...

Но когда, высадив наконец Балакина, мы через десять минут подъезжали к моему дому. Стас сказал мрачно:

– Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего? Напиться в дребадан. Жаль, завтра с утра опять работать. Правда, не очень ясно над чем...

Быстренько выгуляв заждавшегося Антона, вяло пожевав бутерброды с заветренной колбасой и даже не разогрев себе чаю, усталые и недовольные, мы завалились спать в четвертом часу утра.

– Может, отключим телефон? – напоследок предложил Стас, – Сделаем вид, что еще не вернулись из Александрова? Хоть раз в жизни выспимся. – Но сам же со вздохом махнул рукой: – Ладно, не надо. А то случится что-нибудь важное, нам же будет хуже...

Проваливаясь в сон, мы не знали, что важное уже случилось где-то в недрах нашего огромного города. Что выспаться нам опять-таки не суждено. И что завтра с утра будет совершенно ясно, над чем работать.

Я проснулся от громкого голоса Северина, который, стоя в одних трусах посреди комнаты, разговаривал с кем-то по телефону. Скосив глаза на часы, я ужаснулся: четверть восьмого! Это в воскресенье – пусть формально, но все-таки выходной!

– Ты что, с ума сошел? – спросил я его недовольно. – Кому ты звонишь в такую рань?

– Это не я звоню, – сварливо отвечал он, – это тебе звонят. Но теперь я понимаю, что с твоими нервами можно и не отключать аппарат, он трезвонил у тебя над ухом, а ты даже не пошевелился!

Я сел на кровати и спросил с изумлением:

– Кто мне звонит?

– Ну, не тебе, а нам, – поправился Северин. – Дежурный по МУРу, кто еще нас так любит? Предлагает совершить утреннюю прогулку в Измайловский парк, взглянуть там на труп какого-то наркомана.

– Это не наш район! – возмутился я.

– А он и не говорит, что наш. Он говорит, что вчера Комаров приказал ему информировать нас с тобой обо всех случаях, связанных с наркоманами. А на телесные повреждения или труп – вызывать. Как тебе это нравится?

О том, как мне это нравится, я высказывал свое мнение всю дорогу до Измайлова. Тем паче, к месту происшествия на машине подобраться было нельзя, пришлось идти пешком через лес, И ко всему прочему, когда мы добрались, тело уже выносили на носилках на дорогу и собирались укладывать в перевозку.

– Дайте хоть посмотреть на него, раз уж мы приехали, – недовольно попросил Стас.