Иначе вели себя формирования так называемой Армии Крайовой — АК, отличавшиеся своей организованностью и хорошим вооружением: их финансировало и снабжало эмигрантское правительство в Лондоне, черпая средства из английских источников. Интересы этих двух «хозяев» Армия Крайова представляла и защищала. Значительная часть ее командного состава была заброшена в Польшу по воздуху: офицеры продолжали носить свою старую форму, сохраняя худшие традиции пилсудского воинства, в том числе барскую спесь и высокомерие. Среди этих офицеров оказалось много тех, кто в трудный момент предательски покинул нашу страну в составе армии генерала Андерса. Конечно, новая встреча с нашим военным руководством не доставила им ни политического, ни морального удовлетворения. Как, впрочем, и нам. Свой статус на освобожденной территории командование АК определило так: "Оружие против Красной Армии применять не станем, но и никаких контактов иметь не будем". Очень шаткое состояние на грани нейтралитета и враждебности, не исключающее тайной борьбы и даже боевых столкновений.

Положение Армии Крайовой, подчинявшейся эмигрантскому правительству в Лондоне, особенно осложнилось после того, как на освобожденной части Польши, в Люблине, был создан Комитет национального освобождения, по существу настоящее правительство, взявшее на себя руководство всеми военными и хозяйственными делами на месте, в борющейся республике. И, значит, польские политэмигранты в Лондоне, давно уже оторванные от своей страны, лишались последних возможностей и надежд. С этим не желали смириться не только они, но и стоявшие за их спинами английские политические кукловоды.

1 августа 1944 года в оккупированной Варшаве вспыхнуло восстание, спровоцированное офицерами АК по приказу господ из Лондона. Сделать это не составляло особого труда: подожгли фитиль, и взорвался давно копившийся народный гнев. В едином порыве взялись за оружие и стар и млад, выполняя приказы руководителя повстанцев генерала Бур-Коморовского. Поднялись патриоты, ничего не зная о том, заложниками какой военно-политической авантюры стали они. Восторженность и энтузиазм помогли в первые дни восстания добиться успеха, освободить от гитлеровцев часть Варшавы. Чем не радость! Да и наступающие русские недалеко, где-то за Вислой, на подступах к Праге — к восточной, заречной, окраине города (не путать с Прагой чешской). Подоспеют, помогут братья-славяне!

Заблуждались, ох как заблуждались польские граждане, искренние патриоты, взявшиеся за оружие в немецком тылу, обрекая себя на риск без компромисса: или-или. Не предполагали, не сознавали они, что, с военной точки зрения, момент для восстания выбран был не просто худший, а наиболее худший, это как раз и устраивало эмигрантское правительство в Лондоне и его покровителей. Этакое военное безвременье. Немцы бросили резервы на передовую, чтобы остановить русских. Наши войска действительно находились на подступах к Варшаве, но они уже были на пределе, они ослабли, понесли потери, коммуникации растянулись: требовался отдых, пополнение, накопление боевых средств. Именно эту ситуацию и попытался использовать Черчилль, чтобы вернуть в Варшаву надежных польских политиков, которых прикармливал все военные годы. Ради этого можно было пойти на любую авантюру, на любой риск. При провале — гибель нескольких десятков тысяч поляков. Не англичан же. А вдруг — удача! В Варшаве — «законное» правительство, отсидевшееся в Лондоне и до мозга костей преданное Великобритании. Только за ниточки дергай, управляя марионетками. Центр Европы — в руках Черчилля. То-то будет чертыхаться "дядюшка Джо"! Как это у него по-грузински, цис рисхва?!

Радовался, значит, наш дорогой союзничек. Но не рано ли? Сталин, безупречно соблюдавший все договоренности с коллегами по антигитлеровской коалиции, при любых обстоятельствах сохранявший высокое достоинство и дипломатическую вежливость, внутренне готов был к любым эскападам, особенно со стороны английского премьера. О восстании в Варшаве мы узнали через сутки после начала, и не от поляков, не от союзников, имевших все возможности известить нас, а от своей разведки.

Заместитель начальника Генштаба Алексей Иннокентьевич Антонов во второй половине дня прибыл с неурочным докладом к Верховному Главнокомандующему, находившемуся на Ближней даче и занимавшемуся заботами совсем не военными. В кои времена выкроил часок побывать в своем любимом саду, посмотреть, как и что, потолковать с садовником, отвести душу в спорах с ним: эти споры, по моим наблюдениям, доставляли обоюдное удовольствие, а Иосифу Виссарионовичу приносили еще и разрядку. Очень своеобразным человеком был этот кунцевский садовник. Тихий и незаметный в быту, он, как и многие хорошие, но узкие специалисты, влюбленные в свое дело, живущие своей работой, совершенно менялся, когда кто-то вторгался в его епархию, лез в его монастырь со своим уставом. Никто не мог так спорить со Сталиным, как он: неуступчиво, громко, до хрипоты (касательно сада, конечно). Недвусмысленно подчеркивая при этом: я в твои дела не лезу, но и ты тоже не суйся. Повтори, что нужно, а как выполнить — это моя задача. Сталин зачастую оказывался побежденным в бурных садово-огородных дебатах, но это не огорчало его, а даже приносило некое удовлетворение: ведь с признанным специалистом, с большим знатоком он дискутировал без всяких подсказок и почти на равных.

В тот раз у них опять завязался шибко научный спор: каким способом и когда формировать кроны плодовых деревьев в условиях средней России? Садовник, помнится, говорил о том, что крона особенно разрастается с южной стороны, но нельзя каждый год резать только здесь, лучше затенять это направление, чтобы крона увеличивалась равномерно со всех сторон… Что-то в этом роде; за точность не ручаюсь, я не вникал в столь ответственный диспут, любуясь цветами и наслаждаясь их запахом. Вспоминал названия: это табак, это, пожалуй, фиалки, это, наверно, гортензии. Тут и появился генерал Антонов — подтянутый, собранный, быстро шагал по аллее. Сопровождавший его Власик едва поспевал следом, тяжело переваливаясь, как добротно откормленный гусь.

Первое, что услышал Алексей Иннокентьевич в саду, были, вероятно, громкие голоса Сталина и его собеседника: "Рэзать!.. — Не резать!", "Рэзать!.. — Не резать!" Нисколько не смутившись столь необычными восклицаниями, Антонов приблизился к Верховному Главнокомандующему и, получив разрешение, начал докладывать о Варшаве. Иосиф Виссарионович, остывая от спора, старался переключиться на восприятие необычной новости. Следя за выражением его лица, обретавшего непроницаемую сосредоточенность, я уловил тот момент, когда он полностью отрешился от садовых забот и, как говорится, вошел в курс дела. Не перебивая Антонова, осмысливал поворот событий.

Алексей Иннокентьевич закончил доклад свой вопросом: какие будут указания по этому поводу? Сталин ответил: пока никаких, пока ничего не надо менять в наших замыслах. С нами не посоветовались, нас не предупредили, от нас ничего не просят. Значит, там особые интересы, особая самодеятельность. А у нас свои планы. Таскать для англичан горячие каштаны из огня мы не будем. Вот когда поляки или англичане нас попросят, тогда подумаем. "А они попросят, — уверенно подытожил Сталин, — обожгутся и запоют Лазаря. Варшаву им Гитлер не отдаст… Мы ее возьмем — это понятно, это война. Но чтобы польскую столицу захватили повстанцы, подав пример другим оккупированным столицам, другим городам, — такого позорища гитлеровское руководство не допустит. — И, помолчав, добавил: — Сколько жителей погибнет из-за политических авантюристов. Ни за понюшку табаку пострадают".

Прав, оказался Иосиф Виссарионович. Немцы ничего не пожалели, чтобы быстрее погасить вспыхнувший в Варшаве пожар. Подтянули резервы, взяли город в кольцо, бросили вперед специальные подразделения, кромсали польскую столицу тяжелыми снарядами и авиабомбами. Продвигались медленно, но верно, методически уничтожая дом за домом, квартал за кварталом вместе с теми, кто там находился, будь то повстанцы, дети или старики. За спиной наступавших карателей оставались только мертвые руины.