Ранее я уже писал о том, что первое время о моей дочери, оставшейся без мамы, едва появившись на свет, заботилась та простая, добрая и мудрая русская женщина, которая кормила и нянчила Светлану Сталину, Васю. Потом были и другие — на небольшой срок. Но вот когда моей дочке исполнилось три года, в нашем доме появилась Анна Ивановна. Мне порекомендовали ее как очень обязательного, образованного человека. Правда, замкнутого, труднораскрывающегося. Это была шатенка тридцати лет, среднего роста, полноватая, напоминавшая провинциальную купчиху, привыкшую чаевничать у самовара. Но глаза в преждевременной сети морщин выказывали и характер, и проницательность, и глубину переживаний. Она не любила, чтобы ей заглядывали в глаза, понимая, вероятно, что они разрушают простоватость ее образа. Первое время меня раздражала и настораживала эта двойственность, непонятность, не нравилась словно бы нарочитая медлительность движений, скупость в словах. Не спешит, а все успевает. Да и вообще, что это за купчиха, цитирующая вдруг по-французски высказывания Вольтера о воспитании, читающая Диккенса на английском, а Гете — по-немецки. И убаюкивающая ребенка деревенскими колыбельными песнями. Все это я узнавал, слышал случайно. При мне — сдержанность. Я бы отказался от услуг этой странной женщины, но очень скоро понял, что ей, как никому другому, можно доверить заботу о дочке, а это для меня было самое главное.
Раскрывалась наша няня-гувернантка, действительно, неохотно и постепенно. Отец — филолог, преподавал в провинциальном университете. Мать, не закончив полностью Бестужевских курсов, вела дом, воспитывала детей. Была ли Анна замужем? "Да, — ответила она, и помолчав, уточнила: — Была, но не долго…" Все близкие ее, включая и молодого мужа, горного инженера, умерли от тифа зимой 1920 года. Анна находилась в это время у сестры в другом городе, поэтому уцелела и даже не знала, в какой общей могиле зарыты ее родственники. Где и как скиталась она потом, зарабатывая на жизнь, вспоминать не любила. Имея за собой гимназию и хорошую домашнюю подготовку, преподавала в трудовой школе, была совслужащей, переводчиком в редакции, жила в семье крупного советского деятеля, помогая его жене воспитывать многочисленных отпрысков, пока не поняла, что это совсем не тот человек, за которого себя выдает, а просто приспособленец, беспринципный жулик, наживающий черные деньги на людских трудностях. Этакий капиталец для тех самых отпрысков, которым Анна прививала хорошие манеры, которых обучала правильному произношению по-французски и по-английски… Про это, кстати, при ее порядочности, Анна рассказала мне лишь много лет спустя.
Был в отношении наших один важнейший переломный момент. Свыклись, сжились мы втроем. Я уж, ей-богу, начал опасаться: Анна еще довольно молода, недурна, хозяйка замечательная, чистюля и аккуратистка — вдруг выйдет замуж, ославит нас?! Но испытание подступило с другой стороны. В тридцать пятом соду в приволжском городе заболела, слегла старшая сестра Анны, у которой она когда-то спаслась от тифа. Сестра одинокая, болезнь безнадежная. Уход требовался. Помучившись раздумьями, Анна уехала к ней. И будто сумерки сгустились в нашей квартире, на даче. Все было неуютно, пусто, уныло. Новая прислуга — не ко двору, дочь не могла ни к кому привыкнуть, плакала по ночам. Я извелся, беспокоясь о ней, особенно в командировках. И обида нарастала: вот привязала нас к себе Анна — и бросила. Ей-то что, шлет деловые рассудочные письма. Я даже не отвечал на них. Дочка писала. До того дня, когда пришло от Анны коротенькое письмо вопль, крик души: она истерзались без дочки, она больше не может, пусть дочь едет к ней, здесь хороший деревянный дом, своя библиотека, большой сад, дочке будет хорошо, Анне тоже, а я смогу работать спокойно…
Я тогда сел в поезд и поехал к Анне сам. Чтобы забрать ее и ее сестру. Пусть ухаживает за сестрой у нас на даче. И всем будет хорошо. Но Анна не согласилась. Не хотела быть обузой. Да и сестра не выдержала бы переселения из родного гнезда в новую обстановку. Так и промучились мы вдали друг от друга целое лето и почти всю осень. Лишь похоронив сестру, Анна вернулась к нам…
Вскоре после этих испытаний я и Анна стали совсем близки. Но считали, что никто, в том числе и дочь, не догадываются об этом. Я был бы рад предложить Анне руку и сердце, она была бы хорошей женой и не мачехой, а матерью для моей дочери, но мистический страх, даже ужас сковывали меня при мысли об этом. Двум дорогим мне женщинам наша женитьба не дала счастья, хуже того: принесла смерть. Я ведь дал себе клятву не испытывать судьбу в третий раз. И теперь формально вроде бы и не испытывал ее, капризную. Кто такая Анна Ивановна? Экономка. Наши отношения? А кого это может интересовать? Мало ли что бывает между мужчиной и женщиной, живущими в одном доме. Нет-нет, черные силы, не подступайте, отриньте, у вас нет никаких прав!.. Наивно это? Пусть кажется наивным, но это была единственная возможность успокоить себя: я не рискую жизнью близкой мне женщины. Побывав в моей шкуре, не поддались бы и вы подобному суеверию?!
Помнится, перед поездкой на Финский фронт мы с Анной провели ночь на даче — дочь была в городе. Проговорили долго. Намекнул я, что война есть война, всякое случается, а дочь в том возрасте, когда все еще впереди: поиски, переломы, ошибки… "Видит бог, Коля, как я люблю вас, — строго ответила Анна, всегда обращавшаяся ко мне только на «вы». — Видит бог… Но если с вами что-то случится, я переживу… Да, переживу. Потому что не одна в пустыне, потому что есть росток, которому я нужна… Я буду с ней до последней своей возможности. Или до той минуты, когда перестану быть нужной".
Как благодарен я был этой женщине! Была война, и впереди, я знал, будут войны. Я не очень-то опасался за себя — двум смертям не бывать, а одной не минуешь. Я переживал за дорогих мне людей, казавшихся такими беззащитными. Как они без меня? Особенно дочка. Но теперь была уверенность — она под надежным крылом. И, наверно, поэтому (без хвастовства) был смелее многих других. А смелым сопутствует удача.
Это предисловие к тем переменам, которые открылись мне в Анне и в дочери в ту новогоднюю ночь. У Анны Ивановны появилась этакая спокойная уверенность, которой ей чуть-чуть недоставало прежде. Все же была она не хозяйкой, а няней, гувернантской, экономкой. Это сказывалось. Вроде бы полноправный член семьи, но… А теперь что произошло? За шесть тяжких месяцев, почти не видя меня, одинаково тревожась обо мне, деля скудный паек, согреваясь под одним одеялом в промерзшей квартире, подбадривая друг друга при бомбежке, дочь и Анна Ивановна обрели привязанность неразрывную. Если раньше в отношении дочери к тете Ане бывало всякое, вплоть до неосознанной эгоистичной ревности ко мне, то теперь Анна была уже не тетей, а незаменимой матерью, со всеми сложными чувствами и простотой отношений, которые вмещает это понятие. Анна Ивановна ощущала это, свою неотделимость от дочери, подсознательно гордилась этим, чувствовала себя желанно-полновластной хозяйкой дома. И уже несколько иначе относилась ко мне, хоть и дорогому, хоть и главе семьи, но в общем-то к человеку приезжающе-уезжающему, переложившему на ее плечи заботы о подрастающей девочке, о себе самой, да и в какой-то степени и обо мне. У дочери и у нее были теперь свои секреты, может, и малые, а может, уже и большие. И не я отодвинулся от них, а они несколько отгородились от меня, не все знавшего, не все понимавшего теперь в их жизни.
А дочь изменилась еще и тем, что очень вытянулась за минувшую осень, из девочки оформилась в девушку. Пышные густые волосы, большие глаза. Она ощущала, конечно, свою привлекательность, это придавало ей уверенность в мыслях, в поступках, даже в жестах. Она еще взрослела, но, как бывает в таком возрасте, опережая события, уже считала себя взрослой, в душе оставаясь ребенком и зачастую поступая по-детски. Очень опасный период. Как я тревожился бы за нее, не будь рядом с ней очень любящей ее женщины. И нам было хорошо всем вместе.
