– Душа у него прозрачная, – сказал Захаров. – А женщины не чета нам, умеют в человеке свежесть чувствовать, чистоту.

– Это они могут – всякую чистоту загрязнить, – заметил Патлюк.

– Оставьте, – взмолился Бесстужев, – ну, ей-богу, больше не о чем говорить вам, что ли?

– Чудак-рыбак! – хохотнул Патлюк. – На отдыхе только об этом и потолковать. Ты вот везучий, тебе бабьи крепостя без боя сдаются, потому ты и равнодушный такой. А я вот как ни петушусь, и чищусь, и бреюсь, и прическу шик-блеск отрастил, а бабы и ухом не ведут.

– Это потому, что у тебя сердце затвердело, – опять пояснил Захаров. – Устав, служба и никакой лирики нет. К тому же чувствуют, что ты женатый и многодетный…

– Так уж и чувствуют? – усомнился Патлюк.

В баньке было полутемно. Свет проникал через узенькое, продолговатое оконце, вырубленное в бревенчатой стене; стекло густо покрывала копоть. Юрий смотрел в оконце, и ему представлялось, что сейчас совсем не лето, а зима, на улице лежит снег и нет никакой войны. Просто попали они на постой в деревню, решили помыться после дальней дороги.

Не верилось, что вчера утром был бой и в двух шагах от Юрия упал красноармеец; осколок снаряда, как бритвой, срезал ему затылок. Все это отодвинулось в туманное и, казалось, далекое прошлое.

Их полк, вместе с другими разрозненными частями, медленно отходил через Полесье вдоль единственной в этих местах железной дороги Брест – Мозырь.

Бойцы разрушали за собой мосты и железнодорожное полотно, это задерживало немцев; вслед за полком двигались только их легкие передовые отряды, наскоки которых удавалось отражать без особых трудов. Но постоянное напряжение, жара, бессонные ночи и частые налеты авиации вымотали красноармейцев. И только вчера они, наконец, прошли в районе Пинска через боевые порядки 75-й стрелковой дивизии, занявшей здесь оборону. Полк получил долгожданный отдых. Красноармейцы стирали гимнастерки и портянки, купались в ручье, отмывая черную, прикипевшую грязь. Захаров, Патлюк и Бесстужев остановились в одном дворе. Утром проснулись поздно. Возле каждого лежала стопкой выстиранная и отутюженная форма, чистые трусы, майки и подворотнички. Это старшина Черно вод расстарался за ночь вместе с хозяйкой. Едва позавтракали – и мыться.

Банились часа полтора. Не спешили уходить: как только наденешь форму, снова наплывут заботы, снова присосется к сердцу ноющая тревога.

Майор Захаров был в полку самым старшим не только по званию, но и по возрасту. С взятыми на себя обязанностями командира он справлялся без затруднений. К тому же полк, понесший потери, оставшийся без артиллерии и обозов, был сейчас меньше полностью укомплектованного батальона.

Захаров имел привычку делать все основательно, не спеша. Мозги у него тяжелые, как жернова, работали медленно, зато все, что попадало в них, размалывали в порошок, добирались до самой сути. И теперь, чем дальше отодвигался в глубь страны фронт, тем неотвязней вставал перед ним один и тот же вопрос: почему?

Вначале Захарову казалось, что отступление происходит из-за досадных неудач: не успели сообщить о начале войны, не подвезли патроны, в Бресте отрезан был штаб их дивизии. Но постепенно майор убеждался, что дело тут не в случайностях, что где-то допущены крупные просчеты и исправлять их, как водится, придется солдатской кровью. Он тревожился, как человек, который знает, что болен, но не может понять, какова его болезнь и как ее лечить.

На лицах командиров и красноармейцев майор видел немой вопрос: в чем дело? Когда это кончится? Но Захаров не мог, не знал, чем рассеять недоумение подчиненных. И в конце концов это не его обязанность раздражением думал он. Этим должен был заниматься новый комиссар полка, старший политрук Горицвет. Но Горицвет все прихварывал. Сперва у него болела нога, а последние дни жаловался на зубы, полоскал рот шалфеем и говорил с трудом. Захаров подозревал, что Горицвет не столько болен, сколько растерян. Он не получал руководящих указаний, не знал, как вести работу, и предпочитал помалкивать, чтобы не ошибиться.

Да, Горицвет был сейчас не помощник…

В горячке первого боя Захаров выдвинул на должность комбата капитана Патлюка. Был Патлюк неплохим командиром, исполнительным, дисциплинированным, умел сойтись с красноармейцами. Но отступление быстро меняло характер бравого капитана, до сих пор свято верившего в непогрешимость начальства. Поражение выбило его из колеи. Жена капитана с двумя детьми, сама на восьмом месяце беременности, за неделю до войны уехала к родичам на Черниговщину, а теперь фронт быстро отодвигался в том направлении; не было гарантии, что немцы не доберутся до родного села Патлюка. Капитан нервничал.

К Бесстужеву Захаров относился с добродушной насмешливостью. Ему нравился этот молодой, румяный и очень серьезный лейтенант, нравилась его привычка шевелить бровями во время раздумья. «Устами младенца глаголет истина», – шутил Захаров, советуясь с лейтенантом, но к мнению Бесстужева прислушивался. Это Бесстужев посоветовал послать кого-нибудь в Пинск, узнать через коменданта, где сосредоточивается их дивизия или их армия. Захаров откомандировал Патлюка – капитан напористый, сумеет добиться у тыловиков своего…

Вскоре после обеда Патлюк подседлал единственную сохранившуюся у артиллеристов лошадь и ускакал.

Жаркий день проходил медленно. Солнце словно расплавило воздух, он казался текучим; плыли и колебались в нем вершины деревьев, кольцом окружавших поселок и станцию. Из леса тянуло до приторности густым настоем смолы.

Юрий пошел в сад, прилег под яблоней. Едва начал дремать, кто-то приблизился к нему, сел рядом. По легкости шагов, по шуршанию юбки догадался – хозяйка. Не шевельнулся, притворяясь спящим. Она чуть коснулась ладонью его волос, тихо вздохнула. От теплого запаха нагретой кожи, от робкого ласкового прикосновения у Юрия перехватило дыхание, дрогнули веки. Он потянулся, открыл глаза.

– Заснул, командир? – У женщины напряженный, ломкий голос.

Сидела она боком, спрятав под широкой юбкой поджатые ноги. У нее было красивое лицо: чистая смуглая кожа, тонкие, но яркие губы, светлые, как прозрачные озерки, глаза. Волосы причесаны гладко, с прямым пробором, собраны сзади пучком. Природа наделила ее хорошим лицом и обидела всем остальным. Она была очень худа, руки и ноги как палки, тонкие и прямые, плечи очень узкие, шея длинная. Грудь едва-едва обрисовывалась под кофточкой. Не верилось, что у нее есть ребенок. Она при Юрии старалась казаться развязной и грубоватой, но это получалось у нее плохо, она сама стеснялась и заставляла Бесстужева смущаться от этого. Юрию было почему-то жаль ее.

– Командир, молока хочешь? – спросила она.

– Спасибо. Потом, если можно.

– Да ты лежи, лежи! – испугалась она, заметив, что он сделал движение, намереваясь подняться. – Что надо – скажи, я принесу. – И, залившись румянцем, предложила вдруг: – Можно, я с тебя сапоги стащу, а?

– Да вы что?! Что это вы! – Юрий сел от неожиданности. – Да что я, барон какой или рук у меня нету?

– Ну вот, – неестественно засмеялась она, не глядя на него. – Сразу видно, что жена у тебя балованная…

– Ничего не балованная. Просто это нехорошо.

– А может, и в этом радость… – Она недоговорила, махнула рукой. – Любишь жену-то, а?

Бесстужеву не хотелось с чужой женщиной говорить о Полине. Кивнул на запад:

– Она там осталась…

У женщины быстро менялось выражение лица: все ее чувства отражались на нем. Подобрели глаза, и голос стал мягче.

– Ты не убивайся, не одна она там… И сюда немец придет скоро. Придет, а? Он тут небыстро двигается, леса его держат…

– Не леса, а войска, – обиделся Юрий.

– Придет, проклятый, – сокрушенно покачала она головой. – Старик мой приказывал, чтобы я в крайности отступила. А как отступишь с ребенком?

– Что за старик?

– Да мужик мой. Тридцать семь ему, вот и зову так.

– Эге-ге! – удивился Бесстужев. – Да что же ты за него пошла, вдвое старше?!