Коротилов, разволновавшись, вытащил из кармана кисет. Папиросы у них давно уже кончились, оба курили махорку. Виктор тоже свернул себе козью ножку.

– Крови много прольется, вот что тяжко, – сказал комиссар. – Но уж если фашисты сунулись к нам, пускай потом на себя пеняют. Мы ведь народ мирный, никого не трогаем. А когда к нам лезут, бьем без пощады. Тем более теперь. Мы ведь не только за себя, за свою страну в ответе. Мы сейчас за весь мир, за будущее отвечаем. Фашизм или коммунизм? Вот что понять надо.

– Я понимаю, – ответил Дьяконский. – Я и сам почти так думал. У меня теперь будто затвердело здесь что-то, – показал он на грудь. – Затвердело и давит… Вернемся в полк, в разведку попрошусь сразу… Я их за Полину руками душить буду. – Виктор резким движением отбросил самокрутку.

– Они хотели запугать тебя, а ты их возненавидел, – негромко произнес комиссар, пожав локоть сержанта.

На следующий день стало ясно, что без боя из окружения вырваться невозможно. Коротилов велел сдать повозку обозникам.

– Хватит бегать, – сказал он. – Будем воевать здесь.

Остановились на широкой поляне, на берегу тихого, заросшего лесного ручья с почти стоячей водой. В двух километрах отсюда возле хутора окопалось, загородив дорогу, стрелковое подразделение, не больше роты, с одной противотанковой и двумя зенитными пушками. Коротилов вызвал к себе командира. Явился лейтенант-сапер, широкоплечий, с узкой талией, в хорошо пригнанной форме. Приятно было посмотреть на него в этой глуши, в этой обстановке, где многие теряли воинский вид. И пуговицы на гимнастерке блестят, и сапоги вычищены, хоть и не очень хорошо, вероятно, не щеткой, а тряпкой. Лейтенант доложил, что здесь, собственно говоря, только его взвод, а артиллеристы и остальная пехота – все приставшие. Но он разбил их на отделения, выделил командиров. Комиссар сказал, что это правильно, что назначает его командиром роты и распорядился прислать четырех сержантов.

– Порядок, – обрадовался лейтенант. – Наконец-то! А то ведь я один… Ну и сомневался даже. Были такие, говорили, что бросили нас все, – доверительно рассказывал он. – А я ведь только из училища. Первый раз ведь…

Коротилов поблагодарил лейтенанта, и тот убежал к своим, счастливый и окрыленный.

Комиссар побрился. Виктор сделал ему перевязку. Подшил к гимнастерке новый подворотничок. Сказал, что пойдет искать врача, потому что рану должен посмотреть знающий человек. Но комиссар заявил строго:

– Отставить, товарищ младший сержант. Больше я не хочу слышать об этом. Выполняйте мое приказание. Вон идут саперы. Выставьте два поста: на дороге и на просеке. Пусть всех, кто встретится им, направляют ко мне.

Виктор козырнул и повернулся с привычной четкостью через левое плечо. Это было даже приятно: возвращалось что-то твердое, постоянное, крепкое. По тону Коротилова понял: комиссар принял решение и возражать бесполезно.

Дьяконский отвел сержантов-саперов на их посты и через полчаса возвратился на поляну уже не один – привел с собой хозяйственной взвод стрелковой части, с младшим лейтенантом во главе, в полном составе, с двумя походными кухнями. Войско было не ахти какое, да и вооружено плохо – винтовки, и то не у всех. Люди двое суток, отбившись от своих, блуждали по лесам, потеряли всякую ориентировку и теперь были рады, что встретили командира, наводящего порядок. Полковой комиссар приказал составить список бойцов, которые здесь и которые обороняют хутор. Оставил при себе двух писарей, поваров и плотников, а остальных отправил к лейтенанту-саперу на подкрепление.

Удивительно быстро собирались на поляну люди. Шли и шли, и в одиночку, и группами, и строем. Слух о том, что в лесу формируется сводный отряд для прорыва, разнесся по соседним деревушкам, передавался от одного бойца к другому. Надежда магнитом притягивала людей.

На поляне становилось шумно. Походные кухни затянули в чащобу, поварам было приказано варить суп и кашу – как можно больше и стараться без дыма. Плотники соорудили два шалаша, наскоро сбили столы. Комиссар сам проинструктировал писарей: проверять у всех прибывших документы, всех обязательно вносить в списки, отмечая, из какой части. Письменные приказы – в двух экземплярах. Нумеровать и хранить.

Виктор не удивлялся, ему не казалось это штабным бюрократизмом. Было приятно смотреть на хлопотавших писарей, доставших из двуколки бутыль с чернилами, толстые книги приказов и даже скоросшиватели; приятно было слышать стук топоров, покрикивание командиров, чувствовать знакомый запах подгорелой гречневой каши. Люди, стосковавшиеся по привычной организованной жизни, охотно и весело брались за любую работу. И всем было радостно сознавать, что твоя фамилия занесена в список отряда. Теперь если даже тебя и убьют, то не сгниешь бесследно в кустах или придорожной канаве. Скрупулезный сверхсрочник-писарь сделает против твоей фамилии нужную отметку, поставит дату и место гибели. Товарищи похоронят, сообщат родным. Ну, не сейчас, конечно, потом когда-нибудь. Этот полысевший писарь, важно восседающий за столом, он дока в своем деле, он не подведет, не забудет…

Коротилов беседовал с каждым новым командиром; они уходили от него повеселевшие, расправив плечи, им будто передавалась частица энергии комиссара. Красноармейцев быстро распределяли по взводам, кормили, приказывали бриться, чиститься. И уже пошли к бойцам, перекусив наскоро, трое политруков, рассказывать людям о сложившемся положении. Может, и сами они мало что знали о последних событиях, но до чего же радостно было сидеть возле политрука, зажав между колен винтовку, как, бывало, на тактических занятиях, услышать знакомые слова о Москве, о Родине, и о том, что в самое ближайшее время наши мобилизуют дивизии и дадут немцам такого пинка, что те будут лететь до Берлина. А пока надо драться, надо выходить к своим…

Возле шалаша Коротилова возились радисты, собирая из двух испорченных радиостанций один приемник.

Бойцы и командиры будто сбрасывали с себя тяжкий груз ответственности и раздумий: Как быть? Что делать дальше? Куда идти? Всю тяжесть принял на себя пожилой, ослабленный ранением человек. Он не обязан был делать это. Но Коротилов привык отвечать за людей и помогать им. Ради этого он жил, это было естественно для него, просто и не могло быть иначе…

Виктор Дьяконский выполнял при комиссаре весьма разнохарактерные обязанности: адъютанта, коменданта штаба, медицинской сестры и посыльного по особо важным вопросам. Стоял у входа в шалаш, по одному, по два впускал к комиссару прибывших командиров и политработников. Слышал голос Коротилова, задававшего быстрые вопросы:

– Сколько людей?

– Двадцать шесть.

– Пулеметов?

– Три.

– Почему мало красноармейцев? Растеряли?

– Нет. Мы двое суток держали немца под Барановичами… Со мной четверо раненых, двое умерли в пути.

– Примите вторую роту. Формируйте сами. Там пока только один взвод. Прибывающие – к вам. Проверяйте оружие, кормите. Особое внимание – на подбор командиров отделений. Вот, познакомьтесь, товарищ будет политруком вашей роты. Все. Через два часа доложите о состоянии подразделение

Мимо Виктора пулей вылетел из шалаша худой, длинноногий старший лейтенант. Встал посреди поляны, поправил фуражку, поднял руку и закричал с бесшабашной радостью:

– Становись! А ну, в строй, в строй давай!

Вскоре в шалаше рядом с Коротиловым появились еще два командира, капитан и майор, заработал уже целый штаб. А народ все прибывал. Подтягивались повозки обозов, приехало несколько автомашин. Под вечер прибыла гаубичная батарея с четырьмя орудиями, но без единого снаряда. На поляне уже не хватало места. Новые роты размещали в лесу, связисты тянули телефонные провода. Комиссар вышел из шалаша веселый и злой, будто помолодевший, глаза у него блестели.

– Ну что? А ты хотел меня медикам сдать! – засмеялся он, расправляя усы. – Так-то, юноша! Вот рацию бы нам еще наладить да со своими связаться. – Посмотрел на Виктора пристально, пожал локоть. – Иди в ту половину, там койку поставили. Забыл ведь, когда спал как следует.