А танки вели себя очень нахально. Они медленно поползли назад, развернув башни. Остановятся, выстрелят из пушки, опять отъедут. Кидали снаряды по кустам, по опушке леса, нащупывая линию обороны. Убрались только тогда, когда ухнуло за лесом орудие и пристрелочный снаряд боднул землю метрах в двадцати от танка, комьями осыпав его.

Пашку поразила смелость немцев: ничего не боятся, черти. Это их только два! А когда будет много? Он стоял в ячейке, накрытой сверху тонкими молодыми ветками. Посмотрел на винтовку, на ведро с песком возле ног. И вдруг почувствовал, что у него похолодела спина и холод этот проникает вглубь, в желудок и в грудь. Захотелось выбраться из земляной норы к людям, посмотреть, как там ребята. Уж если ему не по себе, то другие-то, конечно, дрожат от страха. Пошел по ходу сообщения. Столкнулся на повороте с курсантом из второго взвода, курсант бежал бледный и возбужденный.

– Черт! – закричал Пашка. – Одурел с перепугу! На людей кидаешься! – ругался и чувствовал, как возвращается к нему душевное равновесие.

Он видел, что его ругань с удовольствием слушают другие, охотно, немножко нервно, смеются. Пашка, для полного успокоения, загнул раза два покрепче и прошел по траншее, насвистывая, поигрывая сломанной веточкой.

А спустя час началась классическая немецкая атака, атака блицкрига, с ходу, без артиллерийской подготовки, рассчитанная на моральный шок противника.

Сначала появились «юнкерсы». Летели спокойно, широко развернувшись по фронту, и было их так много, что у Пашки зарябило в глазах. Хотел сосчитать, но страх отшиб память, в голове перепутались цифры, разбегались, он не мог собрать их.

Несколько машин отделилось от общего строя и, как с горки, заскользило вниз, на окопы, быстро увеличиваясь в размерах. Нарастал гул моторов, и вдруг раздался никогда не слыханный вой. Пронзительный адский звук врезался в уши, наполнял сердце смертельной тоской, парализовал движения. Хотелось зарыться в землю всем телом. Пашка упал на четвереньки, прижался лбом к стене окопа и закрыл глаза.

Немцы бросали бомбы с сиренами. Это действовало. Даже на тех участках, куда бомбы не попадали, люди лежали на дне укрытий, боясь подняться, и с ужасом слушали звериную какофонию.

По сравнению с этим воем нестрашными казались взрывы, тем более что значительную часть своего груза летчики сбросили над вырубкой, не разглядев траншеи.

Ракохруст после бомбежки поднялся как во сне, ничего не соображая. Не мог унять дрожь в ослабевших, недержащих ногах. Страх туманил рассудок, заставлял исступленно колотиться разбухшее, ощутимо горячее сердце. Билась в голове только одна мысль: спастись, уцелеть, убежать отсюда. И он убежал бы, но подсознательно понимал – не дадут. Все его духовные силы были направлены сейчас на то, чтобы как угодно, любым способом, спасти, сохранить свое родное, большое и привычное тело, чтобы оно осталось послушным, теплым и сильным.

Стоял с окаменевшим лицом, смотрел невидящими глазами: что-то мелькало перед ним черное, зеленое и голубое, но он не осмысливал этого, он весь был устремлен в себя самого и ощущал себя так ново и остро, как никогда.

– Живой? – крикнул старшина, пробегавший походу сообщения. – Молодец ты! А сосед твой в штаны напустил, ей-богу! Мокрый! Ну, будь готов! За соседом смотри!

Пашка не понял слов старшины, привычно кивнул, соглашаясь.

Появились немецкие танки. Они на ходу принимали боевой порядок «линия», развертываясь веером из колонны. Было их много, никак не меньше пятидесяти. А следом за ними, прямо по полю, ехали грузовики с пехотой.

За лесом начали бить пушки, сперва недружно, одиночными выстрелами. Снаряды рвались возле танков и позади них. Это побеспокоило немцев и нарушило их порядок. Пехотинцы выпрыгивали из грузовиков. Автомашины начали отставать, поворачивали обратно.

Танки шли небыстро, не отрываясь от развернувшейся в цепь пехоты. Грохот пушек становился все гуще, батареи, пристрелявшись, вступали в огневой бой, снаряды рвались теперь непрерывно, сразу по нескольку; на поле взметывались и рассыпались черные столбы вздыбленной земли, вспыхивали грязно-белые разрывы шрапнели. Курсанты, высовываясь из окопов, смотрели.

Артиллерия работала точно. В немецкой цепи появились прогалины, пехота все больше отставала от танков и, наконец, залегла. Но танки не останавливались. Они, наоборот, прибавили скорость. Батареи перенесли огонь на танки, но урона почти не причиняли, потому что машины двигались быстро и маневрировали, меняя направление. Корректировщики не успевали пристреляться. Но уж если попадал тяжелый снаряд в танк, то раскалывал его, как орех. Машины разваливались на куски. А один танк близким взрывом опрокинуло на бок.

Пять или шесть танков горели на поле, исходя черным дымом. Но лавина машин уже настолько приблизилась к траншеям, что батареи одна за другой снова переносили огонь на отставшую пехоту.

Над окопами стоял сплошной треск и грохот рвущихся танковых снарядов, мела поверху свинцовая дробь пулеметных очередей. Пашка сидел, сжавшись на дне ячейки. Все отчетливей слышал он тяжелый гул моторов, все явственнее дрожала земля. Пашка косил глазом, видел наверху голубой кусок неба и беспомощно, обреченно ждал: сейчас навалится безжалостное, ревущее, закроет свет. Ракохруст, может, и закричал бы с отчаяния, но у него так билось сердце, так оно разбухло в груди, что трудно было даже дышать.

И вдруг стало будто бы тише. Земля дрожала и моторы гудели по-прежнему, но прекратилась стрельба танковых пушек, только пулеметы забарабанили, казалось, громче и чаще. Потом взрывы ухнули близко, три или четыре подряд, почти слившись в один. Пашка подождал немного и, как сурок из норы, высунул из ячейки голову.

Танки ползли вдоль траншей, заваливая их землей. Они будто работали, неторопливо и сосредоточенно. Метрах в тридцати от Пашки застыл танк с разорванной лентой гусеницы. Он вздыбился над бугорком, задрав тупой нос и открыв черное, грязное брюхо. В соседней ячейке курсант раз за разом бил из винтовки, целясь зачем-то в эту подбитую машину.

Близкий взрыв заставил Пашку упасть в ячейку, но он почти сразу поднялся. Сидеть и не видеть было страшнее. Он высунул голову и вскрикнул: танк шел вблизи, параллельно траншее. Ворочался вправо и влево тонкий ствол пулемета, и почти видимый ливень пуль, вырываясь из ствола, начисто срезал кустики впереди. А за танком Пашка сразу не понял, кто это и зачем бежали двое: майор Колыбельников и ротный старшина, оба без фуражек, стриженные по-солдатски. Даже не бежали, а быстро шли. Майор на ходу плескал на броню бензин из ведра.

Убили их из того танка, который стоял, задрав брюхо; оттуда дали длинную очередь из пулемета. Майор выронил ведро и опустился, будто сел, возле него, а потом повалился набок. Старшина, опрокидываясь навзничь, успел кинуть гранату, она разорвалась на броне, и сразу же на танке вспыхнул бездымный огонь, скользнул по металлу, ушел вглубь, через жалюзи в моторный отсек и оттуда вырвался яркой вспышкой, потянув за собой черный шлейф дыма.

Кто-то бежал по кустам к лесу, согнувшись, пластаясь к земле. И Пашка побежал в ту же сторону.

Из хода сообщения скользнул по траве в воронку, полежал, чтобы отдышаться. На четвереньках дополз до высоких кустов, быстро-быстро пошел по лесу, радуясь, что с каждым шагом тише становятся звуки боя.

Срываясь на бег, Пашка пересек поле. Догнал курсанта из второй роты. Он брел медленно: правое плечо и рукав гимнастерки – черные от крови. Из оторванного уха скатывались красные капли, оставляя дорожки на грязной щеке. Курсант попросил перевязать его. Пашка разорвал индивидуальный пакет, обмотал бинт вокруг головы. Поглядывал назад: вдруг появятся немцы. А этого курсанта, с его удивленными глазами, с просительной улыбкой, Пашка ненавидел сейчас, как никого раньше. Сам, дурак, при смерти и другого подводит. А не перевяжи – вдруг выживет, расскажет потом.

– Руку – не могу. Бинта нет, – сказал Ракохруст. – Вон в землянку иди. Ну, дойдешь ведь?