Спокойным человеком считал себя Виктор, а тут не выдержал, увидев, как грустно и сосредоточенно смотрит девочка на свои грязные пальцы, высунувшиеся из разбитых сандалий. Не раздумывая шагнул к дороге, остановил телегу, наполненную узлами и чемоданами. Сидели на телеге двое: старик-кучер и мужчина лет тридцати, полный, в хорошем костюме и в соломенной шляпе.

– Что вам нужно? – закричал мужчина, когда Виктор, схватив лошадь под уздцы, потянул ее с дороги.

Дьяконский скомандовал:

– Разгружайтесь!

Мужчина оказался не из пугливых, соскочил с телеги, оттирая сержанта плечом, тыкал ему под нос свои документы.

– Ответите за самоуправство! Под суд пойдете! У меня архивы районной прокуратуры!

Дьяконский сорвал крышку с верхней корзины – в ней оказалась посуд а.

– Молчи! – крикнул он, сдерживая бурлящую в нем злобу. – Архивы – жги их к чертовой матери! Люди тут пропадают!

Возле телеги задерживались беженцы, подошло несколько красноармейцев. Боец с забинтованной шеей сказал сипло:

– Вот, паразит, сколько имучества с собой тянет.

– А ну, помоги, ребята! – попросил Виктор, сбрасывая с повозки чемоданы.

– Это мы враз раскурочим!

В одну минуту корзины и чемоданы оказались на земле. Виктор бегом принес на руках девочку с узелком, посадил. Помог залезть на телегу женщине с ребенком. Толстяк из прокуратуры стоял возле своих вещей и ругался яростным, изощренным матом. Ругался до тех пор, пока боец с забинтованной шеей ткнул его кулаком в бок:

– Заткнись, паразит, бабы же тута!

Насажав полную телегу детей и женщин, Виктор отдал вожжи этому красноармейцу.

– Гони!

Поостыв, Дьяконский решил больше не ввязываться в подобные дела: время шло, а у него ведь своя забота. Зашагал стежкой через поле к селу, крыши которого виднелись за разливом высокой и густой конопли. Может, удастся добыть повозку в колхозе.

Из-за бугра, километрах в двух от него, появилась тройка самолетов; выскочили неожиданно, на бреющем полете, понеслись над дорогой, рассыпая дробный горох пулеметной стрельбы. В обе стороны от шоссе волнами хлынули повозки и люди. Виктор повернул и бегом назад.

Самолеты пронеслись, но люди еще не возвращались на шоссе, опасаясь, что немцы появятся снова. Самолеты прочесали дорогу разрывными пулями, исковыряли ее мелкими ямками. Горел грузовик, съехавший боком в кювет. У задних колес навзничь лежал красноармеец. И еще валялись на дороге люди, билась в судорогах серая лошадь, перебирая в воздухе ногами, будто бежала рысью. Все это охватил Виктор взглядом в одно мгновение, не задерживаясь, на бегу.

У обочины – брошенные хозяевами телеги и армейские двуколки. Лошади не стояли на месте, двигались, повозки сцепливались, ломались с треском. Виктор сразу облюбовал высокого жеребца на тонких ногах и поджарого, лохматого мерина, шедшего с ним в паре. Везли они двуколку с валенками. Торопясь, пока не вернулись хозяева, Дьяконский выпряг лошадей, оставив на них сбрую. Появись сейчас повозочный – не отступил бы Виктор, зубами вырвал бы этих коней. Брал не для себя, для раненого.

Вскочив на жеребца, погнал его к селу, держа второго коня в поводу. Жеребец шел плохо, мотал головой, припадал на правую заднюю ногу: может, расковался, а может, стукнули его чем.

В колхозе обернулся за двадцать минут. Председателю самому не на чем было эвакуироваться, всех лошадей забрал город. Он с радостью отдал Дьяконскому свой выездной тарантас, легкий, высокий, на мягких рессорах, со щегольскими лакированными крыльями. Взамен получил прихрамывающего жеребца и поспешил с ним в кузницу.

Еще до сумерек Виктор, восседая на кучерском месте, подкатил к дому и лихо осадил крепкого конька возле ворот. Полина ахнула в веселом удивлении, увидев из окна этот выезд.

– Господи! Да это же карета царская!

– Карета не карета, а люлька для нашего комиссара вполне подходящая, – ответил Дьяконский, вводя лошадь во двор. – Мягко, как на перине, да я еще и сена наложил.

Мерина поставил в сарай, запер на замок, чтобы не угнали ночью. Тарантас подкатил к самому окну, просунул в окно оглоблю и привязал к ножке стола, возле которого спал. Полина заливалась смехом, наблюдая эти приготовления. Даже молчаливая хозяйка и та с улыбкой промолвила:

– Знать, не легко воны ему досталась, колы так бережется.

Хозяйка накрыла на стол. Сели ужинать по-семейному, вчетвером. Коротилову Полина разрешила подняться с постели – для генеральной репетиции перед отъездом. Света не зажигали, ужинали и полутьме. Дьяконский рассказывал о своих похождениях, о том, как достал лошадь.

– Все-таки это нехорошо, – сказал Коротилов, водя вилкой по клеенке. – Этакая партизанщина.

Дьяконский хотел возразить, но комиссар жестом остановил его:

– Вы, вероятно, скажете, что полковой комиссар нужнее государству, чем сотня валенок.

– Нужней, – подтвердил Виктор. – И ротозеев-повозочных учить надо. Дрожат за свои шкуры, лошадей бросили.

– Нехорошо, – повторил комиссар. – Ни к чему анархия. Пошел бы я завтра в комендатуру и все уладил.

– Эти, которые в комендатуре, они ничего не могут, они сами пешком будут топать, если немцы подступят, – объяснил Виктор. – У них у всех там головы кругом.

– Сами – их личное дело, но людей они обязаны обеспечить.

Дьяконский из уважения к комиссару промолчал. Пусть думает, как хочет, ведь он не видел, не знает.

Спать легли, не закрывая окон. Виктору и Полине хозяйка дала на двоих одну подушку, огромную, пуховую, в красной наволочке. Устраивались они на полу: Полина на матрасе, а Виктор на старом полушубке. Ложились головами друг к другу, ногами в разные стороны: Дьяконский – к двери, Полина – к стене.

Вечер был тихий, окраинные улицы темны и безлюдны. Слышно было, как жует в сарае мерин. Издалека, с дороги, доносился неясный приглушенный шум. На юге и на юго-западе трепетали у горизонта багровые отсветы невидимых пожаров, оттуда докатывался явственный, непрекращающийся гул. Он вселял тревогу, хотелось разговаривать, чтобы не чувствовать себя одиноким.

В саду тянула глухую и дребезжащую песню какая-то птица. Умолкала, будто прислушиваясь, и начинала вновь, уныло и однообразно.

– Это козодой, – тихо произнес Коротилов. – Рот у него здоровый, а голоса нету.

– Тоску нагоняет, – встрепенулась Полина.

– Я читал, недобрая это птица, – приподнялся Дьяконский. – Также поверье есть: если ночью влетит в комнату, значит, умрет кто-нибудь.

– Ну, выдумки… Полина Максимовна, разрешите я закурю, последний раз на сегодня, – попросил Коротилов. – А козодой – это он свою брачную песню поет.

Помолчали. В темноте вспыхивал огонек папиросы, освещая белые усы Коротилова. Потом Полина опросила:

– А вы, товарищ комиссар, не женаты?

– Некогда было.

– Правда, я серьезно. Если не секрет, почему это?

– Не успел. Молодым ушел на германский фронт. Потом беляков рубили. А когда гражданская кончилась, послали на железную дорогу, транспорт налаживать. Опять же дел по горло. Потом снова армия, перебрасывали с места на место: из Ростова – в Таджикистан, оттуда – в Архангельск, из Архангельска на Кавказ, затем – на западную границу. В молодости условий не было жениться, а потом уже и поздно стало.. Кто за меня пойдет, за старого да за продырявленного пять раз? И усы опять же молодых отпугивали, а пожилую я и сам не хотел.

Трудно было понять, шутит комиссар или говорит серьезно.

– И не любили вы никого?

Коротилов ответил не сразу. Огонек папироски вспыхивал часто, раз за разом.

– Было, – сказал он. – В гражданскую войну было. Когда кончили мы с поляками, наш полк остался на Украине. Я, вот как сейчас, у одной женщины на квартире стоял. У нее еще учительница жила. Молодая. Девочка, после гимназии. А звали Дашей. Украинские песни она хорошо пела. Но только при мне да при хозяйке, других стеснялась. Засиживались мы с ней, бывало, до третьих петухов. Всего Пушкина вместе прочли. Я ведь раньше-то не читал.