Бесстужев бежал вместе со всеми, инстинктивно падая, если вскрикивал кто-нибудь рядом, ужаленный пулей. Его обогнали двое бойцов, волочивших под мышки лейтенанта Алешкина. У Алешкин а запрокинулась назад голова, безжизненно болтались ноги. Из кустов выскочил сержант Мухов, побежал сбоку, отжимая Бесстужев а в лощину, кричал, задыхаясь:

– Наши здесь!

Спрыгнул в какую-то яму. Рядом знакомые лица: Носов, Айрапетян, Чушмин. Еще прыгали сверху, каблуком сапога кто-то рассек ухо. Боль отрезвила Бесстужева, вспыхнула злоба. Встал во весь рост, увидел слева пулемет с вставленной лентой и двух пограничников возле него. Кинулся туда.

– Бей! Что же ты?

– Свои тут! – плачущим голосом закричал пограничник, показывая на мелькающие фигуры. – Наши мешают!

Бесстужев локтем отпихнул его, схватился за теплые рукоятки пулемета, в ярости полыхнул очередью поверх голов набегавших людей. И сразу впереди стало чисто, все попадали, расползаясь в стороны. Бесстужев ударил короткими очередями, поводя ствол вправо и влево, будто слившись с жестко вздрагивающим в его руках пулеметом. Там, куда он стрелял, падали немцы, от этого чувствовал он в себе злобную радость и кричал, сам не замечая того:

– Будем из вас потроха вынать! Будем!

Кончилась лента. Пока второй номер менял ее, Бесстужев глазами охватил все поле. Немцы были уже в их окопах, кое-где в траншеях шел бой, рвались гранаты. Слева перекресток дорог держали еще пограничники. Немцы из занятых траншей пытались бежать на холм, но с железнодорожной насыпи, с фланга, бил по ним пулемет пограничников, не давал им идти в рост, прижимал к земле.

От леса быстро накатывалась вторая цепь немцев, и Юрий, начиная стрелять, подумал, что вторую цепь им никак не остановить.

– Бесстужев, ты? – услышал он над собой голос Захарова.

Майор упал рядом.

– Патронов много?

– Две ленты, – ответил второй номер.

– Голубчик, очень прошу, задержи их! На двадцать минут задержи! – говорил Захаров, заглядывая в лицо Бесстужева. – Я людей соберу. В роще. Потом туда отойдешь. Двадцать минут. Ты постарайся.

– Задержу, – мотнул головой лейтенант.

Щуря глаза, искал, куда ударить. По одиночкам не бил, жалел патроны.

Он видел, как перебежками отходили, от перекрестка пограничники. Пулемет с фланга не стрелял больше вдоль траншеи, немцы смело поднимались теперь из окопов, шли на холм, особенно быстро – справа. Юрий повернул в ту сторону пулемет и, стреляя, крикнул еще раз, хотя Захарова давно уже не было рядом:

– Задержу. На полчаса задержу! – и выругался неумело и длинно.

Сашка Фокин так и не нашел своих музыкантш, рассеявшихся по укрытиям. Из знакомых красноармейцев встретился ему только Кули-баба. Этот застенчивый, похожий на девушку боец сидел в подвале, где находились жены командиров с детьми. Идти наверх – страшно, да и винтовки у него не было. Женщины перевязывали раненых, а Кулибаба не мог видеть кровь: сразу накатывала тошнота. Стыдно ему было под косыми взглядами женщин, а пересилить себя не хватало мужества.

Фокин привел в подвал раненого: обрадованный Кулибаба бросился к Сашке, схватил за рукав и не выпустил, пока не поднялся наверх. Вообще Кулибаба недолюбливал Фокина за то, что тот часто разыгрывал и «заводил» его, но сейчас насмешливый ефрейтор казался ему просто героем. Разгуливал Сашка без гимнастерки, босиком. За спиной на ремне начищенная труба, в руках трофейный автомат. Каска осыпана красной кирпичной пылью и вся в царапинах (Фокин подобрал ее в казарме 84-го полка). А Кули-баба одет был во все праздничное. С вечера, собираясь в город, выгладил форму, подшил подворотничок. Выпросил у товарища хромовые сапоги; хоть и были они тесны, а все-таки не яловые. Рядом с закопченным, оборванным Фокиным Кулибаба, у которого еще не помялись отглаженные складки на шароварах, выглядел щеголем и от этого чувствовал себя очень неловко.

– Отсиделся? – ехидно спросил его Сашка.

– Так я же не знал, все спрятались, и я спрятался, – оправдывался Кулибаба и все вертел головой, смотрел округлившимися глазами на горевшие дома, на обвалившиеся стены.

Обстрел был сейчас вялый, изредка лопалась во дворе мина. Кулибаба вздрагивал и жался к Фокину, говорил быстро:

– Понимаешь, командира нет, никого нет. Хорошо вот тебя встретил. Я теперь с тобой буду, можно?

– Ладно, – великодушно разрешил Сашка. – Зачисляю тебя в свое стрелковое отделение, заместителем по хозяйственной части. Я буду воевать, а ты обмундирование и жратву добывать.

Всего метров сто прошли они по двору, но за это время попалось им по меньшей мере десятка три трупов – и немецких, и своих; своих было гораздо больше. Кулибаба на мертвых смотрел с нескрываемым ужасом, и Сашка подумал, что парень этот «слабак» и нужно за ним присмотреть.

Когда пришли в казарму, незнакомый Кулибабе лейтенант спросил Фокина:

– Ну, отвел?

– Сыграно, – ответил Сашка. – А это вместо него – пополнение. Себе оставлю.

– Валяй, – ответил лейтенант.

Кулибабу очень удивило, что разговаривают они по-свойски, как равные. Он сказал об этом Фокину. Тот усмехнулся:

– Посидел бы ты с утра в этой комнате, тоже своим бы стал.

Из четырех пограничников, стрелявших утром из малокалиберной винтовки, осталось у амбразуры только двое, сержант и красноармеец. Но зато теперь были они вооружены автоматами ППД. Их нашли в разбитом снарядами складе: новенькие, с желтыми ложами, покрытые густой смазкой. Малокалиберную винтовку с десятком патронов пограничники отдали Кулибабе.

– Что-то тихо стало, хлопцы? – сказал Фокин.

– Не горюй, – буркнул сержант. – Скоро полезут. Только-только отбили их. Пробовали на лодках через Мухавец. Передышка у них сейчас.

Пользуясь свободной минутой, красноармейцы занялись своими делами: кто закусывал наскоро, кто переобувался, кто протирал патроны. Сержант достал из-за пазухи кусок белого хлеба – добрую треть буханки. У Сашки набежала во рту слюна.

– Отломи, – попросил он. – Весь день не жравши. Да не скупись, на двоих нам.

В это время откуда-то с юга или с юго-востока – разобрать было трудно – донесся приглушенный расстоянием гул. Его услышали все. «Бу-бух, бу-бух» – тяжело ухало там.

– Пушки, – сказал сержант.

– Факт, наши подходят. Успеют ли только до темноты?

– Вряд ли. Далеко бьют. Километров восемь, а может, и десять.

– Значит, ночью, – решил Сашка. – А как по-твоему, пойдем мы за Буг наступать или тут останемся?

– За Буг танки пойдут и свежие части, – уверенно сказал сержант. – А которые потрепанные, те переформировываться будут.

– Жаль, – огорчился Фокин. – Самое интересное, значит, другим достанется. Посмотреть бы, как там за границей люди живут…

– А что смотреть, всяко живут: одни хорошо, другие плохо, – невнятно произнес сержант, жуя хлеб.

– По местам! – раздалась команда.

Сашка сунул в карман недоеденную корку. У Кулибабы запрыгали пухлые губы. Неловко держа винтовку за ствол, пододвинулся к амбразуре. Фокин толкнул его в бок, пожалел:

– Куда ты к черту под пули лезешь!? Сядь вот тут на пол. Возьми трубу мою, подержи.

Выглянул в амбразуру, посмотреть, в чем дело. Внизу, недалеко от стены – темна вода Мухавца. Холмский мост с разбитым настилом, с поломанными перилами. Противоположный берег непролазно зарос кустарником, низко склонились над рекой ветлы. Оттуда, из зеленой гущины, вели огонь немцы.

Взгляд Сашки скользнул дальше: постройки госпиталя, черное пожарище на месте дома, в котором жила медицинская сестра Зина. А дерево уцелело, старый дуб, росший как раз возле ее окна. Где она сейчас, Зинуха-толстуха? В подвале, наверно, прячется от стрельбы. Хоть и некрасивая она, и старше лет на восемь, и поворчать любит, а вот привязался к ней Сашка. Не только ночевать ходил, а нет-нет да и забежит среди дня, перебросится парой слов – вроде и жить веселей, и служба легче. Даже ревновать начал, когда узнал, что она получает письма от бывшего своего дружка – демобилизовавшегося сержанта…