Ему было стыдно среди них, но совсем по другой причине. Он, сравнительно сильный еще мужчина, которому эти люди отдали часть своей, и без того мизерной доли хлеба, сидел здесь, вместо того чтобы находиться в окопах и стрелять в немцев. Он, видите ли, устал, ему опротивела грязь, ему надоело спать скрючившись…

Альфред постарался скорее закончить мытье. Вышел из бани с ощущением легкости во всем теле и с неприятным осадком на душе. Успокаивал себя тем, что не совершил ничего плохого, что отдых его – заслуженный.

Сразу из бани решил зайти в институт. Шагал по улицам, не обращая внимания на разрушенные здания, на встречных прохожих. В нем происходила сложная внутренняя работа. Казалось, вот-вот он поймет нечто такое, что объяснит ему все. Он уже угадывал, он чувствовал, что она совсем близко, какая-то огромная и в то же время очень простая, основополагающая идея, усвоив которую он раз и навсегда обретет под ногами твердую почву…

Здание научно-исследовательского института наполовину разбито бомбой, два верхних этажа начисто выгорели. Некого было спросить, куда переехало учреждение, Альфред подумал, что бумаги его погибли во время пожара, но сама мысль об этом не огорчила его. Сейчас эти бумаги не представляли ценности. В них одна голая теория, которая не помогла бы накормить голодных и выгнать немцев. К теории можно вернуться после войны, если будет желание.

Домой он пришел во второй половине дня. На этот раз в квартире никого, кроме Сазоновны, не оказалось. Хозяйка взяла у него сверток с бельем и пообещала сегодня же выстирать. Альфред сказал, что ему необходимо разобрать в своей комнате вещи, взять несколько фотографий.

– Не надо бы, – ответила Сазоновна, не глядя на него. – Я бы лучше сюда вынесла.

– Прямо даже странно, – пожал плечами Альфред. – Не впускаете меня, будто ядовитых змей развели.

– Ничего такого нету… Не мы одни, многие так, – бормотала хозяйка. – Ты только не пугайся.

Она сняла замок. Медленно, с тягучим скрипом открылась дверь. В нос ударил сырой застоявшийся воздух, сладковатый запах тления. В комнате было полутемно, и Альфред не сразу заметил труп на кровати, до горла укрытый простыней. На белом фоне подушки четко выделялось темное лицо с торчащим вверх острым подбородком. Вытянувшись во весь свой небольшой рост, лежал на кровати Альфреда сосед по квартире – старичок пенсионер, бывший мастер пуговичной фабрики.

– Сразу помер, сердешный, – сказала за спиной Сазоновна. – Сходил за пайком – на всех брал. Потом прилег, да и не встал больше… А ведь до последнего часа держался, шутки шутил… Мы-то и не заметили, как он сгорел.

– И давно? – Альфред потянул носом воздух. – Разлагается уже.

– Вторая неделя пошла.

– Не можете схоронить – в милицию сообщили бы.

– Не надо в милицию, – испугалась она. – Мы потом. Ты не думай, мы ведь не сами решили, это он так наказывал.

– Что? – не понял Альфред.

– Если, дескать, помру не ко времени, из дома выкидывать не спешите. Это он говорил. Мне, дескать, все равно, где лежать, а вам польза…

– Какая может быть польза?

– Ну, чтобы карточки-то его продуктовые не сдавать, – тихо ответила Сазоновна, глядя так просительно, что, казалось, опустится сейчас на колени, – Ты уж не обессудь… Как дадут новые карточки, мы сразу схороним…

Альфред понял наконец все. Ошеломленно смотрел то на мертвеца, то на хозяйку. Разумом понимал, что поступает она нехорошо, но в душе своей не находил осуждения…

Он не мог оставаться больше в этой квартире. Знал, что не сумеет уснуть спокойно. Уехал он в этот же вечер, оставив женщинам все продукты. Попутная машина подбросила его до Средней Рогатки. Дальше добирался пешком. Идти было легко. Крепчал мороз, сковывая лужи, засыпая их мелким сухим снежком. Альфред торопился скорее попасть в знакомую обстановку, поговорить с товарищами, подумать. Он только теперь понял, какими близкими стали ему капитан Ребров, лейтенант Ступникер, красноармейцы его взвода.

Прежде всего Альфред заглянул на огневую. Там было пусто. Часовой, подняв воротник шинели и сунув руки в рукава, приплясывал возле зачехленных минометов. Альфред отправился к командиру. С трудом пролез в узкую дыру землянки под бревенчатый накат. Откинул одеяло, заменявшее дверь. В дивизионе давно кончились свечи, вместо них жгли провода, протянув их от стены к стене. Смола на проводах горела медленно, давала мало света, нещадно коптила.

Капитан Ребров сидел возле деревянного ящика, заменявшего стол. Увидев Ермакова, он не удивился, будто знал, что вернется отпускник раньше срока. Молча выслушал сбивчивое объяснение Альфреда, спросил, морозит ли на улице. Подумав, сказал, что это плохо, так как в городе нечем отапливаться, замерзнут и водопровод, и канализация. А между прочим в Ленинграде бывают такие зимы, когда только дождь да туман и почти совсем нет снега. Потом Ребров вытащил из полевой сумки лист бумаги и протянул Альфреду.

– Прочти и распишись. Приказ о присвоении тебе звания лейтенанта. Вот и все. А теперь – спать. И я устал, и тебе отдохнуть надо… Утром будешь принимать батарею.

– То есть, как батарею? А лейтенант Ступникер?

– Нету, брат, Ступникера. Нынче утром в колокольню снаряд попал… Как тебя проводили, так вскоре и Ступникера увезли. Жить будет, только ногу, вероятно, отрежут. Ну, ложись, а я выйду, воздухом чуть подышу, – оказал капитан, накинув на плечи ватник.

В дивизионе было принято не говорить много о погибших и раненых товарищах… Говорить пришлось бы слишком часто. А это угнетало…

Альфред прилег, в одежде, в сапогах на земляные нары. Он очень устал за этот день, вместивший в себя столько событий. Глядя на горящий провод, вдыхая вонючий дым, он думал, что правильно поступил, возвратившись к своим. Его главная задача заключалась сейчас в том, чтобы сидеть в блиндаже, прячась от немецких снарядов, самому стрелять в немцев, в общем делать все, чтобы убить как можно больше врагов и не пустить их в Ленинград. Это нужно ему самому, нужно тем людям, с которыми он сегодня встречался, нужно фронту и всей стране.

Всегда быть вместе с народом, чтобы его горе и радость стали твоим горем и твоей радостью; уметь подчинять свои личные стремления и желания общим целям, чтобы эти цели сделались для тебя самыми большими и важными, – может быть, это и есть та простая основополагающая истина, без которой жизнь человека и даже его смерть теряют всяческий смысл.

Игорю очень надоела его теперешняя должность. Вот уже больше месяца разъезжал он с шофером Гиви на агитмашине по пригородам. Утром развозили газеты, вечером показывали кинохронику в запасных частях и на формировочных пунктах. Не высыпались, провоняли оба бензином, намерзлись, застревая в пути. Но главное было не в этом. Оба не чувствовали удовлетворения от своей работы. Люди воевали, женщины – и те уходили на фронт, а они устраивали культмассовые мероприятия. Гиви ворчал, что зря связался с машиной. В ополчении сейчас был бы разведчиком, «рэзал нэмца», как он выражался.

В отделе кадров Главпура, куда сунулся Игорь, дали направление на медицинскую комиссию. Игорь направление порвал, а на комиссию не явился. Знал, что или положат долечиваться в госпиталь, или дадут отпуск месяца на три. Нога все еще продолжала его беспокоить, особенно если много ходил пешком.

После провала октябрьского наступления немцев жизнь в Москве вошла в нормальную колею. Людей в городе осталось значительно меньше, но продолжали работать заводы, учреждения, транспорт.

Не прекращались налеты фашистской авиации. Немцы, хотя и медленно, все еще продвигались вперед, бои шли в пятидесяти километрах от столицы. Но что-то неуловимо изменилось в обстановке, наметился какой-то перелом в настроении людей, крепло чувство уверенности. Отчасти это произошло потому, что фашисты вот уже полтора месяца напрягали под Москвой все силы и не могли взять ее. Повлияло и сообщение об успехе наших войск под Ростовом и Тихвином. Но была еще одна, наиболее важная причина, о которой люди только догадывались и которую Игорю довелось узнать совершенно неожиданно.