Альфред испытывал чувство неловкости перед товарищами, особенно перед своими командирами: лейтенантом Ступникером и капитаном Ребровым. Никакого подвига он не совершил, не сделал ничего такого, что не могли бы сделать другие. Ему в голову пришла удачная идея, и только. Чего доброго, а идей у него всегда рождалось великое множество.

Все произошло чисто случайно. Дивизион тяжелых минометов по-прежнему стоял на позициях в поселке Пулково. Собственно, от поселка почти ничего не осталось, немецкая артиллерия разрушила дома, уцелели только фундаменты. Доски и бревна красноармейцы растащили для строительства землянок и на дрова.

Активных боевых действий на их участке не было. Стреляли редко, берегли боеприпасы: на десять немецких мин отвечали одной. Целыми днями сидели в землянках, скрываясь от наблюдателей противника. Спали до одурения. Ночью им доставляли обед: полкотелка супа на человека и по куску затхлого хлеба. От систематического недоедания люди сделались вялыми, лица у всех приобрели землистый оттенок. Альфреду, человеку рослому и физически более здоровому, было труднее других, но он стыдился даже говорить об этом. Стремление к насыщению он рассматривал как чувство низменное и недостойное. И обидно, что это чувство, сводившее человека на один уровень с животным, непрестанно давало знать о себе.

Минометчики ходили на передний край, в окопы, дежурили там, изучая оборону немцев, вызывали огонь по требованию командира стрелкового батальона. В окопах люди гибли чаще, поэтому минометчики отправлялись туда без особого желания, охотно уступали свою очередь Ермакову. Дежурства в передовых траншеях доставляли Альфреду удовольствие хотя бы тем, что давали возможность переменить обстановку. Кроме того, нужно было производить кое-какие расчеты, намечать ориентиры, наносить на карту данные о противнике. Худо-бедно, а это была все-таки умственная работа. Результаты ее легко проверялись на практике, нужно было только вызвать огонь, чтобы убедиться в правильности вычислений. Альфред не ошибался, для него такие расчеты были слишком элементарны. К нему привыкли уже в стрелковом батальоне, встречали как своего. Даже угощали мороженой картошкой, которую удавалось накопать ночью на «ничьей» земле.

Там, в окопах, и зародилась у Альфреда идея. Он стоял в узкой яме, накрытой сверху бревнами, сквозь щель разглядывал скат высоты с уцелевшими кое-где дубами и ягодник, где среди кустов прятались легкие немецкие минометы. В дневное время у немцев, как я у наших, незаметно было никакого движения. Изредка завязывалась перестрелка, но по большей части без определенной цели, просто для острастки. С закрытых позиций, издалека, тяжелые орудия противника вели систематический беспокоящий огонь. Через каждые пять минут раздавался нарастающий свист снарядов, и нужно было садиться на глинистое дно ямы, пережидать взрыв.

Молоденький пехотный лейтенант с болезненным, прыщавым лицом стоял рядом с Альфредом, кашлял и жаловался гундосым голосом на то, что во взводе у него только двенадцать человек, а участок большой: что круглые сутки находится на ногах, а поспать и обогреться негде. Батальон тут без смены уже скоро месяц, а немцы меняют свои подразделения в первой линии каждые трое суток.

Это сообщение удивило Альфреда. Не война для немцев, и почти курорт. Отсидел на позиции свой срок, и отдыхай. А наши сидят безвылазно, пока ранят или убьют. Лейтенант, которому показалось, что минометчик не поверил ему, принялся подробно объяснять, как производится смена. В сумерках фашисты накапливаются в глубоком овраге, едва видимом с высоты. Концентрируется там сразу несколько рот. А потом по ходам сообщения солдаты идут на передний край.

Альфред прикинул расстояние. Овраг находился на пределе дальности стрельбы их дивизиона. Артиллерией тут ничего не сделаешь, у снарядов слишком пологая траектория. Минометы достанут, это безусловно. Только нужна очень большая точность, нужно учесть все, даже плотность атмосферы. Он проверил себя по карте, вычислил данные для трех батарей. В нем возникла какая-то особая, злобная радость: очень уж хотелось ему обрушить пудовые мины на головы сытых, отдохнувших немцев.

По телефону Альфред связался с командиром дивизиона. Капитан Ребров, выслушав его, приказал явиться на командный пункт. Командира заинтересовало предложение. Но для этого требовалась по крайней мере сотня мин, нужно просить разрешение у старших начальников – и просить обоснованно.

Вместе с Ребровым Альфред заново проверил все расчеты. План был одобрен.

Смена немецкого батальона должна была произойти в тот же вечер. Капитан ушел на высоту, наблюдать оттуда. Альфред остался возле минометов. Волнение охватило его. Он даже заколебался немного: как-то не верилось, что мины попадут в цель. Выбросят в темноту, в пространство сто пудов металла и взрывчатки, и вдруг все напрасно? Но математика никогда еще не подводила его.

Он сам, светя карманным фонариком, проверил установки прицела на всех минометах. Командиры батарей не мешали ему, они понимали, на какой риск идут Ермаков и Ребров.

Огневой налет продолжался десять минут. За это время выпустили ровным счетом сто двадцать мин. Немцы с опозданием открыли огонь из тяжелых орудий, им ответили с тыла наши батареи. Ночь наполнилась громыханием, свистом и вспышками. Минометчики, виновники всей этой шумихи, попрятались в землянки. Альфред сидел на командном пункте, дожидаясь сообщения Реброва. Нервничал, сильно тер пальцами виски. Командир батареи лейтенант Ступникер смотрел-смотрел на него и не выдержал. Сунул ему в рот цигарку из собственной махорки, крикнул сердито:

– Откуда ты такой на мою голову, а? Отстрелялся и радуйся!

– А если мимо?!

– Нет, вы только подумайте, он теперь стал сомневаться! А где ты был раньше?! Может, тебя заставлял кто-нибудь?

Капитан Ребров позвонил только через час и оказал, что о результатах судить пока трудно, и что на передовой развернулась оживленная перестрелка.

Немцы не произвели смену ни в эту, ни в следующую ночь. А потом разведчики захватили в плен унтер-офицера, и этот унтер показал на допросе, что его батальон, сконцентрировавшийся в овраге, попал под такой ураганный огонь, что лично он едва не сошел с ума. Половина солдат была убита или ранена, а остальные настолько подавлены, что батальон пришлось снова отвести в тыл для отдыха и пополнения.

Альфреду было странно сознавать, что именно он, такой в прошлом добрый человек, всегда старавшийся избегать даже мелких ссор и разногласий, – именно он является главным виновником смерти стольких людей. Но это были немцы, враги, оторвавшие его от любимой работы, заставившие его сидеть здесь, в окопах, голодать и спать на голых досках в холодной землянке. И он не испытывал никаких угрызений совести.

Случилось невероятное: в совершенно разрушенном поселке уцелело самое высокое здание – кирпичная церковь на восточной окраине.

Немцы обстреливали ее каждый день, и все неудачно. Земля вокруг изрыта была воронками. Несколько снарядов попало и в церковь, но стены не рухнули – прочло и оказалась старая кладка.

На колокольне всегда было много народу, здесь помещались наблюдательные пункты артиллеристов и минометчиков. Гнездились на дощатых настилах командиры со стереотрубами и биноклями; десятки проводов убегали отсюда к позициям батарей. Место тут опасное, но зато хорошо просматривался гребень Пулковских высот, видны были пологие восточные скаты, дорога на Пушкин. Лучшего места для корректировки огня не найдешь во всей округе.

Альфред сидел верхом на толстой балке, позевывая от скуки и холода. Моросил дождь. Воздух был так насыщен влагой, что вся одежда сделалась мокрой. На наших и на немецких позициях не было видно ни единого человека. Никто не стрелял. Тускло блестели лужи на ржавой болотистой низменности. На горбах высот повытерлась рыжая шерсть старой травы, проступали серые плеши. Все тут было знакомо до одурения: каждый куст, каждый бугор и канавка. Альфред смотрел и думал, что война в сущности не требует от человека какого-то особого героизма. Она требует прежде всего терпения и. выносливости. Грязи и пота на войне больше, пожалуй, чем крови.