– Ты, старый гриб, два дня лишних живешь! Ходишь – песок сыпется. Тебя пальцем ткни – по частям развалишься, одна пыль будет!

– Не наскакивай, не наскакивай, – отступил дед. – Прикороти язык, девка. Знаем тоже, какая ты комсомолия. А комсомолию и в списочек можно. Да и женишок твой тоже гусь неощипанный. В армии женишок-то? С немцами стал быть страждается? А они этого не любят! – хохотнул Крючок.

Хотел еще что-то сказать, но заткнулся на полуслове. Герасим, не вставая, взял его за грудки и так тряхнул, что затрещал полушубок. Глядя в темное с оскаленными зубами лицо Герасима, дед понял, что переборщил. Попросил ласково:

– Отпусти, Пантелеич. Экой ты колючий теперича стал, и пошутковать нельзя.

Герасим оттолкнул его, дед шлепнулся задом на лавку. Сидели друг против друга, тяжело дыша. Светлов в упор смотрел ненавидящими глазами. Крючок улыбался елейно.

– Я же к тебе с добром, по-хорошему пришел. Раз уж на такую должность меня поставили, ты не обессудь. Ключи отдай. Бумаги, которые про колхоз.

– Отдам, – сказал Светлов. – Но ты мне не грози, старый хрыч. Ты меня не пугай. Я человек тихий. Но уж если ты моих затронешь, мало тебе не будет. Ты у меня узнаешь, какие списки писать!

– Об этом нет разговора, Пантелеич. Свои же люди, ядрена лапоть! Полаялись, и хватит. Перекурим давай.

– Душа у меня не лежит немецкую вонь нюхать.

– А ты потерпи, потерпи. Теперича всем терпеть положено. Сыпь-ка табачку твоего.

Молча свернули цигарки. Дед Крючок, затягиваясь, ерзал на лавке, крутил головой, вытягивал шею. Явно показывав: ищет что-то.

– Чего дрыгаешься? На гвозде, что ли, сидишь? – спросил Герасим.

– Гляжу, не на печи ли постоялец твой. Рукавнцы-то его городские кожаные вижу, а самого нету. Нечто ты его в сенях с коровой держишь?

– О ком речь? – Герасим отвел глаза.

– О Григорь Митриче я, – с невинным видом пояснил Крючок. – Уважаемый человек, землячок наш, ядрена лапоть, а ты его из избы гонишь.

– Выследил? – хрипло спросил Светлов.

–Ни боже мой. Мир слухами полнится.

– И далеко они дошли, эти слухи?

– Покеда в нашей деревне бродят.

– Смотри, старик, чтобы дальше не поползли.

– Мое дело сторона. Я теперича в последние годы вроде бы глуховат стал. Могу и не дослышать чего.

– Не валяй дурака, дед! – раздался громкий голос.

Все обернулись. Из чулана вышел Булгаков.

– Ты обо мне не случайно тут речь завел. Чего надо – выкладывай!

– Легок на помине, Григорь Митрич, дорогой ты наш! – обрадовался Крючок. Улыбался, протягивая руку, и в то же время испытующе следил за выражением лица Булгакова. – Такая вот у меня болезня, люблю с начальством здороваться. Прицепилась ко мне зараза: как где начальник, так я и тута. Иной раз новость какую услышишь, в другой раз папироску сладкую подшибешь. А один, милостивец, городскую булку мне отвалил в позапрошлом годе. Сдобная булка, ее то что наш хлебушек.

– Ты, дед, оставь эти словопрения. Я тебе начальником не был и сейчас не начальник.

– Григорь Митрич, как можно! Золотой ты наш, мы же тебя как облупленного тут знаем. Сколько раз ты к нам с желтой портфелью-то приезжал? В колхоз мужиков загонял – неужто запамятовал? Уполномоченным опять же – налоги грести, – в голосе Крючка звучало плохо прикрытое злорадство.

Герасим сидел хмурый, пощипывал бороденку. Раскрасневшаяся Василиса слушала напряженно, стараясь понять суть разговора. Григорий Дмитриевич тяжело опустился на табуретку, поморщившись от боли в пояснице. Притянул к себе кисет.

Равнодушно, как о самом обычном, спросил:

– Продался?

– А ей-богу, продался, – как-то сразу повеселел Крючок и даже хлопнул себя по колену. – Со всеми потрохами и со старухой в придачу.

– И много дали?

– Покеда вот валенки с калошами.

– Продешевил.

– Не, Григорь Митрич, я тоже не лыком шитый. Я теперича в деревне полный хозяин, что хочу, то леквизирую.

– Чужим добром одни бандиты живут.

– Ничего, я по-свойски, по-хорошему… Бандиты – это которые по городам засели. Не пашут, не жнут, а хлеба и мясу в две глотки трескают.

– Ты тоже пахать-то не мастак, – вставил Герасим Светлов.

– А я не казенный, чтобы за дурноедов грызь наживать.

– Грыжу ты по своей собственной жадности еще до колхоза нажил.

– Ну, хватит спорить, – прервал их Григорий Дмитриевич. – Говори, дед, что тебе от меня нужно? Донос немцам пошлешь?

Крючок встал, прошаркал к вешалке, нахлобучил свой облезлый малахай. Сказал серьезно:

– Нету мне расчета немцев на тебя наводить. Живи тута, пока жареный петух в это самое место не клюнет.

С тем и ушел.

– Вот так дела-а-а, – протянул Герасим. – Как обухом по голове: Крючок – и вдруг староста.

– Ты что же думал, тебя назначат? – усмехнулся Григорий Дмитриевич.

– Я для них неподходящий. Фронтовик бывший, награды имею. И не согласился бы я.

– А вот Сидор согласился.

– Ему терять нечего.

– Он и не собирается терять. По всему видно, приобрести хочет… Ну, да не в нем дело. Не его, так другого на эту должность поставили бы. Давай лучше подумаем, Пантелеевич, что мне теперь делать.

– Оставайся, Митрич, – вздохнул Герасим. – Не будет он доносить на тебя. Побоится.

– Да мы тогда избу его спалим! – крикнула Василиса. – И самого вместе с избой!

– Помолчи, – приказал Герасим. – А идти тебе некуда, Митрич. Какой ты сейчас ходок со своей болезнью? С печки на лавку, и то кряхтишь… Дороги заснежены, до наших далеко. А старосты, надо полагать, теперь в каждой деревне есть. Сиди тут. Подождем, что время покажет.

На диво всей деревне переменился дед Крючок, а по-новому – господин староста Сидор Семенович Антипин. Днем восседал он в колхозном правлении, вершил нехитрые дела. Мешковато болтался на нем порыжевший от времени костюм-тройка, какие носили еще до той войны зажиточные мужики да мелкие уездные торговцы. На улицу выходил в шубе, крытой синим дорогим сукном. Видно, долго пролежала шуба на дне заветного сундука, неистребимо въелся в нее запах нафталина. Только шапка у деда оставалась пока прежняя: клочки шерсти на голой мездре.

Почти каждый вечер захаживал теперь Крючок в избу Светлова. Иной раз приносил бутылку самогона, но пил мало. Сидел подолгу, как паук тянул бесконечную липкую нить разговора. Григорий Дмитриевич не мог понять, что нужно старосте. Может, следил за ним, проверял – не сбежал ли. Может, лестно ему было поговорить на равных правах с бывшим районным работником. Или другую имел он цель – угадать трудно.

– Ищет, куда корни пустить, – туманно объяснял его поведение Герасим Светлов.

А сам Крючок на прямые вопросы отвечал в обычной своей дурашливой манере.

– Болезня у меня такая, люблю с умственным человеком за жизнь побеседовать. У нас тута что, одна серость. Мужичье непроглядное. А я, Григорь Митрич, сызмальства к сахару привержен, это тебе всякий подтвердит. Сахар – он мозги загущает. Это мне лектор так уяснил. Ты, Григорь Митрич, один у нас свет в окошке, вот и тянусь на огонек, как ночница-бабочка.

– Смотри, крылышки не опали.

– Ничего, я закостенелый, не обожгусь.

Деревня отрезана была от мира снежной целиной, по которой в эту зиму и дорог-то почти не торили.

Григорий Дмитриевич мучился без новостей. Неужели немцы в Москве? Неужели везде рассыпалось, растворилось все, что было сделано за эти трудные двадцать лет? Неужели вся Россия лежит так: разъединенная, в неведенье, в глуши? Где же люди советские, преданные своему делу, те, кого он учил и воспитывал в школе? Ведь их было много. Может, и они сидят, забившись в угол, потерявшие связь друг с другом, не знающие, как бороться!

Единственным источником сведений был теперь для Григория Дмитриевича дед Крючок. Староста часто ездил в город, передавал то, что слышал от бургомистра. По его словам получалось так, будто немцы давно взяли Москву, и стоят под Горьким. Но этому не верил даже сам дед. «До Нижнего-то Новгорода далече, – вслух сомневался он. – Как это хвашисты туда попадут, ядрена лапоть, если Красная Армия еще Тулу держит?»