– Сутки, – сказал он. – Это необходимо.

Южин вопросительно посмотрел на Дьяконского. Виктор кивнул. Сутки так сутки. У него была полная уверенность, что, тюка есть в руках оружие, пока есть хоть немного людей, немцы ни черта не сумеют с ними сделать. Можно отразить их атаки, перехитрить, выскользнуть из-под носа. Не первый раз.

Они задержали на дороге две пушки вместе с прислугой и зарядными ящиками. Пригнали к заводу несколько повозок с боеприпасами. Отдохнувшие красноармейцы подготавливали к бою полуподвальное помещение.

В полдень, когда по шоссе все еще шли отступающие бойцы и тащились подводы, появилась немецкая разведка. Немцы подъехали на мотоциклах по проселку. Виктор приказал обстрелять их, и мотоциклисты сразу повернули обратно. Противник действовал вяло, без обычного напора. Подтянувшаяся пехота попробовала атаковать завод, но залегла, как только красноармейцы открыли огонь.

У Виктора сложилось такое впечатление, что немцы не хотят ввязываться в серьезный бой. Вероятно, они надеялись, что за ночь русские сами оставят завод и уйдут на восток.

Едва рассвело, на шоссе появилась колонна противника. Двигались лешие и повозки. Двигались не быстрее, чем отступали здесь вчера красноармейцы. Одинаково трудно было идти и тем и другим.

Двадцать снарядов прямой наводкой всадили артиллеристы в голову колонны. Расстояние было невелико, ни один выстрел не пропал даром. Движение на шоссе прекратилось. А когда ее, стороны Харькова подъехали машины с пехотой, орудия заговорили снова. И опять возникла пробка. Передовые отряды немцев, которые должны были по пятам преследовать советские войска, не давая им закрепиться на новом рубеже, вынуждены были стоять на месте или искать объезд.

Против отряда Дьяконского немцы выделили по меньшей маре батальон. Завод был окружен плотным кольцом зарывшихся в землю фашистских солдат. И вот уже третьи сутки продолжался этот странный бой. Виктор берег снаряды, разрешал артиллеристам стрелять только по важным целям. Пушкари уже записали на свой счет дюжину грузовиков и два танка. Но главное – пробки. После каждого огневого налета на три-четыре часа замирало движение.

Немцы били из пушек и минометов по заводу, но это совсем не было похоже на тот шквал огня, какой они обычно обрушивали в таких случаях раньше. Они тоже испытывали трудности с боеприпасами. Правда, стены завода кое-где обвалились, но в полуподвальном этаже имелось много хорошо защищенных мест, где и скрывались красноармейцы. Потери несли главным образом в контратаках: по ночам немцы просачивались на территорию завода, приходилось выбивать их штыками.

Теперь отряд Дьяконского не мог причинить фашистам большого вреда. Артиллеристы имели только неприкосновенный запас – восемь снарядов. Совсем мало осталось патронов. Приближался конец. Даже немцы понимали это. Они, избегая потерь, не торопились, вели осаду на измор, считая, что русские обречены…

…Да, сейчас для Виктора самое подходящее время было подать заявление. В такой обстановке никто не посмел бы усомниться в его преданности. Или теперь, или никогда!

«Партия – наша надежда и сила, – написал он. – Я хочу быть частицею этой силы. Если погибну, прошу считать меня коммунистом».

Бережно неся листок, отправился разыскивать Южина. Нашел его в складском помещении, отведенном для раненых. Парторг вместе с санитаром перевязывал красноармейца. Боец был без сознания, изредка чуть слышно стонал. Вокруг раны – синяя опухоль. В отряде не было ни врача, ни фельдшера. Санитар лечил, как умел.

Южин долго мыл руки в луже, натекшей на полу под окном. Поочередно вытирая пальцы носовым платком, сердито сказал санитару:

– Бинт меняй чаще. Есть же бинты.

Виктор протянул заявление, Южин прочитал его, спросил:

– Карандаш у тебя?

– Да, с собой.

– Вычеркни вот тут – «если погибну». Прошу считать меня коммунистом. И все. От мертвого партии толку мало. Хочешь быть большевиком – принимай на себя ответственность, пока жив.

Собрание проводили в котельной. С разных концов завода пришло сюда девять человек. Среди них было четверо ополченцев – немолодые, спокойные люди. Они обращались к Южину на «ты», называли по имени-отчеству.

Виктор не знал, кто у него в отряде коммунист, кто комсомолец. Выделял дельных людей, смелых, инициативных, на которых можно положиться. И сейчас он был даже удивлен, встретив здесь именно тех бойцов, которых считал лучшими. Пришел в котельную казах Ибрагимов, искусный стрелок, дисциплинированный красноармеец. Пришел Ванин, пожилой ворчун, не бросивший при отступлении свой пулемет даже тогда, когда другие, обессилев, выбрасывали пустые котелки. Пришел сержант-артиллерист, подбивший два танка на шоссе.

Ибрагимов сел на корточки возле стены. Остальные стояли. Южин объявил повестку дня. Дал ополченцу, такому же рыжеусому, как и он сам, кусок топографической карты.

– Веди протокол, Трофименко. Только мельче пиши, чтобы места хватило.

– А зачем такая формальность? – возразил Ванин. – Нашли время писанину разводить. И без протокола можно.

– Вопрос, товарищи, важный. Необходимо зафиксировать.

– А рекомендации есть?

– Есть, товарищи. Сейчас будут. Записывай, Трофименко. Я, член ВКП(б) с шестнадцатого года, рекомендую старшего сержанта Дьяконского в кандидаты партии. Он себя показал в бою как лично смелый человек и хороший командир…

Виктор стоял потупившись: было как-то стыдно слышать такие слова о себе. Говорил Южин, потом ополченец, потом сержант-артиллерист. Называли фамилию Дьяконского, но ему казалось, что говорят не о нем, а о каком-то постороннем человеке, прямо-таки очень храбром и примерном. Виктор себя таким не считал. Он все ждал, когда же начнут его спрашивать о прошлом, об отце. Боялся этого и хотел, чтобы спросили, старался вспомнить плохое, что знал о себе, хотел выложить все, очистить совесть, чтобы не было на ней ни единого пятнышка.

– Ну, кто хочет выступить? – спросил Южин.

– Мне слово дай, – сердито заговорил Ванин. – Нечего нам тут прении разводить. Я со старшим сержантом Дьяконским аж от самой реки Прони совместно раком пятюсь. Сколько нас тут живых, которые от Прони? Он, я, ефрейтор еще один. Да Ибрагимов к нам на Десне пристал. Так вот я и говорю, дай бог… Тьфу, черт! – поперхнулся он. – Так и говорю: если бы все воевали, как наш старший сержант Дьяконский, мы бы раком не ползали… Он и молодой, и беспартийный, а нашему брату нос утер. Небось от Харькова ни одна собака не помогла пулемет волочить. А Дьяконский десять верст со мной эту механизму пер… А это, может, его дело? Он командир, он головой работать должен, а не железки тягать. Обсуждать – это все мы могем. А где же вы тогда были? Тоже мне, друзья-приятели…

– Короче, Ванин, времени мало. Ты – за?

– Обеими руками. А было бы еще две – и те бы поднял. Так и запиши в протоколе. Ванин я, Егор Егорович, в партии с тридцать седьмого года, до войны председатель колхоза в Кричевеком районе…

– Хватит! Ибрагимов, ты хочешь сказать?

– Зачем говорить? Слова – воздух. В бою видел. С таким командиром не боюсь немца. Голосовать надо.

– Козуба, ты?

– Усе ясно. Гарный хлопец. Тильки щоб не зазнавси.

– Артиллерист, твоя очередь.

– Я – как все. А вот с орудием что делать? Ну, восемь снарядов, а потом? Замок вынимать?

– Не об этом речь.

– Как не об этом? Пушки-то новые, прямо с завода.

Южин повернулся к Дьяконскому, толкнул в плечо.

– Ну, давай руку. Поздравляю, дорогой ты мой командир! Единогласно. Все за тебя. Но, смотри, теперь с тебя двойной опрос.

– Конечно. Спасибо вам, – бормотал Виктор, смущенный похвалами и удивленный тем, что все закончилось так быстро. Впрочем, впереди была еще парткомиссия.

– Теперь в гору пойдешь, – буркнул, сжимая ладонь, Ванин. – С партийным билетом и в полковники небось выскочишь.

– В полковники-то что, вот из подвала из нашего выскочить – это штука, – сказал один из ополченцев, и все засмеялись.