– А вы кто будете? – прищурился старшина. Он, вероятно, считал, что имеет дело со штатским.

– Отвечай, когда спрашивают! – сказал полковник.

– Старшина прав, – возразил ему комиссар, доставая из нагрудного, кармана удостоверение. Черновод прочитал и от удивления даже выпустил из рук повод.

– Виноват! – вытянулся он. – Как это я вас не признал сразу! Я ведь вас в штабе армии видел.

– Тем лучше, значит, мы с вами старые знакомые. – Член Военного Совета коснулся плеча старшины. – Теперь без всяких опасений можете ответить на мой вопрос.

Черновод назвал номер полка.

– Откуда вы?

– От самого Бреста идем.

– Сколько у вас штыков?

– А это как считать, – прищурился Черновод. – Если по списку, то на нонешнее утро числилось шестьсот тридцать четыре бойца и командира, из них с легкими ранениями в строю девяносто два человека. А ежели по существу в корень смотреть – то две тысячи…

– Это как же понимать?

– Слышали небось – за одного битого трех небитых дают? А уж нас били, били по-всякому: и справа, и слева, и спереди, и сзади, и сверху, и снизу.

– А сдачи вы давали?

– В полную меру, – ответил старшина. – Как полагается, баш на баш. Даже иной раз по своей щедрости вперед выдаем.

– Значит, можно их бить? – спросил член Военного Совета, глядя не на Черновода, а на стоявшего у сосны полковника. – Можно, значит, их колотить?

– За милую душу. У ихней пехоты над нами никакого превосходства нету, хоть даже у них пулеметов и минометов больше. Пехота у них – одни слезы. В атаку она как идет? Сперва разбомбят все, расковыряют наши позиции. Потом артиллерией пригладят. Потом по этому месту танки прут. А уж за ними пехота ползет, подчищает остатки… Обидно, товарищ член Военного Совета. Не по-честному получается. Мы их голой рукой, а они нас – свинчаткой. Металлом воюют. Танк замучил. Бьем его, как комара, а он все лезет.

– Прямо-таки, как комара? – весело прервал комиссар разошедшегося старшину. – Вот у вас лично сколько на счету?

– У меня? – сразу сник голос Черновода. – Я по совести отвечу. Мое дело такое – все больше в тылу. Но в один танк и я бутылку кидал. Только не знаю, с моей бутылки он загорелся или еще с чьей…

– Ну хорошо, старшина, – сказал комиссар. – А теперь разыщите командира полка и пришлите его ко мне.

Черновод убежал, оставив лошадь на попечение красноармейца. Видно, на своих ногах управлялся быстрее.

Член Военного Совета смотрел на двигавшуюся мимо колонну. Красноармейцы шли размеренным шагом, привычно и неторопливо. Выгоревшие гимнастерки, засаленные пилотки, черные, прокаленные солнцем лица. Обувь разнокалиберная: сапоги и русские и немецкие, с широкими раструбами голенищ, и ботинки с обмотками, и даже гражданские штиблеты. Некоторые бойцы курили на ходу. Многие, кроме винтовок, несли еще и немецкие автоматы. Затертые до блеска мешочки с гранатами оттягивали ремни.

Человеку, привыкшему любоваться строгими колоннами войск, может быть, неприятно было смотреть на шагающих вразнобой красноармейцев, на ломаные шеренги. Но в этих нестройных рядах член Военного Совета искал и находил признаки особого фронтового порядка, присущего тем воинским частям, которые много раз вступали в бой и готовы в любую минуту быстро и привычно развернуться цепью, огнем встретить врага. Член Военного Совета отмечал разумную целесообразность построения колонны: следом за каждой ротой ехали повозки с пулеметами и боеприпасами. За головными подразделениями прошла батарея – сытые, крепкие кони легко вынесли на взгорок орудия.

Вглядываясь в лица бойцов, комиссар видел не только усталость, вызванную боями, длительными переходами и бессонными ночами. Он видел главное – уверенность движений, полное отсутствие нервозности, какая бывает на фронте у новичков. И еще – присущее всем им какое-то жесткое выражение глаз.

Разгулявшийся ветер гнал желтые, шуршащие листья, заметал ими дорогу, заглушал недружный топот солдатских ног. Ряд за рядом шли и шли мимо обвешанные оружием бойцы, иные сгорбившись, другие распахнув гимнастерки, подставляя осеннему ветру разгоряченную грудь.. Иногда белели в рядах повязки раненых, и обязательно возле, раненого шел кто-нибудь, навьюченный двойной ношей, своей и товарища.

– Какие люди! – негромко сказал член Военного Совета. – Много я видел парадов, но, чтобы понять армию, чтобы понять дух бойцов, надо увидеть вот это, – показал он рукой. – Это настоящие солдаты, настоящая гвардия.

– Разбитая гвардия, – хмуро ответил полковник.

– Нет, разбитые армии бегут. Они рассыпаются и погибают. А это те люди, которые погонят врага назад… Нам с самого начала недоставало опыта и злости, А у этих бойцов и командиров есть и то и другое.

– Мало тяжелого оружия.

– Рабочие дадут нам его, новое и в достаточном количестве. Люди – это самое главное… А вы, полковник, скажу вам прямо, серьезно больны.

– Я совершенно здоров.

– Есть такая хворь – неверие в человека. Это очень опасно. Не доверять людям – значит потерять почву под нотами. Вам нужно лечиться, и поскорее.

– Я постараюсь.

Мост проходили последние ряды красноармейцев. Замыкали строй два командира. Один худощавый, с прямыми плечами, туго стянутый ремнем. На коричневом от загара лице с ввалившимися щеками отчетливо проступали белесые брови. К петлицам пришиты по три выцветших матерчатых кубика. Рядом с ним, придерживая висевший на груди автомат, шагал высокий старший сержант. Лицо у него несколько удлиненное, с резкими чертами. На выдающемся вперед подбородке – глубокая как разрез, ямочка.

Возле члена Военного Совета оба остановились.

– Старший лейтенант Бесстужев. Исполняю обязанности командира полка, – представился первый. Голос его звучал сухо, смотрел он настороженно, будто спрашивал взглядом: «Ну, что вы еще тут нам придумали?»

– Старший сержант Дьяконский, командир стрелковой роты, – пристукнув каблуками разбитых сапог, четко доложил второй. Он с явным любопытством разглядывал члена Военного Совета.

– Здравствуйте, товарищи, – комиссар пожал им руки. – Хороших бойцов вы привели. Очень хороших и очень кстати. Что, люди сильно устали?

– Устали, – ответил Бесстужев. – Люди вымотались.

– Сколько времени вам нужно на отдых?

– Ну хотя бы до завтрашнего утра. До утра немцы главными силами не подойдут. А нам бы выспаться, окопы не рыть.

– Хорошо. Окопы для вас приготовят. А как вы оцениваете этот рубеж?

– Место выгодное, товарищ член Военсовета. Река, лес. Есть где укрыться. Отойдет с того берега наш арьергард – мост взорвем.

– Трое суток здесь продержитесь? – спросил комиссар, обращаясь сразу и к полковнику и к старшему лейтенанту. Полковник пожал плечами: я, дескать, свое мнение высказал.

– Сколько нужно, столько и продержимся, – оказал Бесстужев. – Пока людей хватит.

– Только бы с флангов не обошли, – добавил Дьяконский. – Они это любят, а соседей у нас, очевидно, нету.

– Растяните на флангах милиционеров и ополченцев, – посоветовал комиссар. – Там бездорожье, там немцы крупными силами не пойдут. Главный удар они нанесут здесь.

– Это точно, – подтвердил Бесстужев.

– Простите, товарищ член Военного Совета, – заговорил полковник. – Я просил бы вас давать указания непосредственно мне. За боевой участок отвечаю я, а не старший лейтенант.

Бесстужев и Дьяконский удивленно переглянулись. Виктор кивнул чуть заметно: уязвленное самолюбие!

Дивизионный комиссар недовольно прищурился.

– Здесь, полковник, справятся и без вашего руководства. Вернетесь со мной в Харьков… А вас, товарищ старший лейтенант, назначаю командиром участка. Милиция и ополченцы передаются в ваше подчинение… Могу я надеяться, что эта дорога на три дня для немцев закрыта?

– Да, – сказал Бесстужев. – Будет выполнено.

– А вы как думаете, товарищ старший сержант?

– Наш полк еще ни разу не отступал без приказа.

– Ну, а по приказу много отступали? – улыбнулся член Военного Совета.