Только весной, когда вскрылась река и он приехал, измученный ночными видениями, заметил какие-то неосязаемые перемены в доме родителей, где всегда командовала властная мать, а отец лишь тихонько, но довольно зло над ней посмеивался. Мать очень постарела за этот год, не кричала, как раньше, не выдавала поминутно прописных истин, была предупредительна с отцом, а в словах и голосе отца не чувствовалось и намека на насмешку, он как-то странно называл ее теперь — «хорошая». Пятидесятилетие матери они праздновали в этот вечер втроем, хотя обычно собирались чинные скучные компании.
— Володичка, — сказала мать, когда вечер едва начался, — можно мне попросить тебя сегодня?
— О чем? — Он искренне удивился, хотя раньше знал наизусть все ее просьбы.
— Не ходи сегодня к ней, — попросила мать и добавила: — Если можешь.
— Я подумаю, — коротко ответил он, чтоб у них и мысли никакой такой не возникло.
Но вечер был скучен, родители ударились в воспоминания, и он ушел к себе, «рутил магнитофон, в голове копошились мысли, отогнать которые было нечем. Когда он вышел к родителям снова, отец оказался неприлично, до упора пьян, он напивался так давным-давно, когда они еще ездили в его деревню.
— Хоро-ош, — сказал отец. — Нич-че не скажешь, хорош. Он поду-умает. Про кого он подумает? О! — Он поставил на стол локоть, оттопырив указательный палец руки. — Соль. Он не о матери подумает. Че ему мать? Не о девчонке, котора ни девка, ни баба, ни мужня жена. — Напившись там, в деревне, отец всегда так выступал, тогда мать командовала ему забраться в «Ижа» или в «Жигуля», сыну — за руль. — Девка глаз на людей не подымет. Из столовой рассчиталась, чтоб незаметной быть, в кочегарке уголь ворочает…
— Напился, — презрительно скривил он губы в ответ. — Высказался. Где ж твоя теория: действие — противодействие?
— Пошел ты… — Отец поднял тяжелую голову и, как тогда, в деревне, уже усевшись в машину, грязно выругался.
А он пошел к Маринке, медленно, через мост, готовый увидеть ее несчастной, ущербной, безмолвно, но жалующейся на судьбу притворщицей.
— Володичка. — Поднялась к нему Маринка, сидевшая у раскрытой дверцы очага и смотревшая в огонь, времени было около полуночи, кухонька исходила привычным жаром, свет был потушен, огненные блики из очага плясали в плотной жаркой темноте, ложились на мерцающие белизной глиняные стены.
— Маринка-а! — Он кинулся к ней, благодарный, она была все такая же, беззащитная, безусловная, не кончающаяся, она дрожала под ним, словно бы исчезая, но в том-то и дело, что он знал: она не исчезнет, лишь даст ему раствориться в себе, прикоснуться к чему-то неведомому ему, без чего он себя уже не мыслит, она омоет его, очистит и этим удержит возле себя.
Он проснулся уже под утро, свет за маленьким окошком чуть-чуть посинел, в кухоньке было холодно, Маринка сидела у очага на коленях, не шевелясь, не зажигая почему-то огня, она сидела беззвучно, отросшие темные волосы закрывали ее лицо, но лицо двигалось, и шумела невдалеке река, принимая в себя идущие с севера, от истока, льдины.
— А ну-ка иди сюда. — Он сел на топчане и понял, что движется не лицо, а руки Маринки, ладони ее, прижатые к щекам; она послушно встала, подошла к нему, но он ничего не увидел, обычное лицо, похорошевшее за этот почти год, длинные узкие глаза стали большими, распахнутыми, маленький нос заострился и опустился, круглые щеки запали. — Что-нибудь случилось? — спросил он, властно опуская ее на топчан рядом с собой. — Почему ты работаешь в этой, в кочегарке?
— А-а, — спокойно ответила Маринка. — Нет, ничего. Времени свободного больше. Я все-все понимаю, а геометрию никак.
— Какую геометрию? — Он ничего не понял.
— Ну, плоскости. — Маринка приподнялась на высокой подушке. — Есть одна, вторая, третья. И все они пересекаются под углами. Тупая я, вот что. Вижу только то, что есть, что может быть, не вижу.
— И все? — спросил он и не стал слушать ответа. — Мне надо идти. Ты придешь меня провожать? В полшестого.
— Но тебя Альбина Ивановна всегда провожает.
— Именно поэтому ты и придешь. — Он почувствовал, что сердится опять, на кого и на что, не знал и не хотел знать.
Но Маринка на вокзал не пришла. Он до последней минуты ждал, озирался по сторонам, не слышал тихих вопросов матери, не мог видеть ее, несчастную, постаревшую за эту ночь еще больше. Когда подали поезд, он поднялся в тамбур, коротко махнул матери рукой, с усилием улыбнулся, отступил за спину проводницы. Вонючий тесный тамбур сжал его словно тисками, он ощутил себя на мгновение зверем, запертым в клетку без воздуха, рванул противоположную дверь, поезд уже пошел, а он выскочил на ту сторону, где платформы не было, и побежал по путям.
Маринку он разыскал в кочегарке, кирпичном грязном строении, огромном, высотою в два этажа, заполненном массивными, перевивающими одна другую трубами, пыхтящем, вздыхающем. Маринка стояла у открытой круглой топки диаметром в метр, маленькая, в тех самых своих, залоснившихся теперь до блеска, с оторванными заклепками, штанах, склонившись, совковой лопатой бросала в топку уголь.
— Маринка, — произнес он вполголоса, растерявшись, забыв все свои злые слова, которые собирался сказать ей.
Она обернулась, застыла, не распрямившись, на ее перемазанном сажей лице, сосредоточенном, взрослом, серьезном, было все, что угодно, кроме радости, испуг, смятение, даже желание исчезнуть.
— Маринка, — еще раз сказал он, опять негромко, не слыша в пыхтении труб, гудении раскрытой топки своего голоса, шагнул к ней.
— Володичка… — Лицо ее некрасиво сморщилось, она прикрыла его руками в огромных брезентовых рукавицах, кинулась к нему, на него не глядя, немного в сторону.
Расставив руки, он поймал ее, сбросил рукавицы с ее рук, поднимая прячущееся на его груди лицо, целовал пахнущие угольным дымом волосы, мокрые глаза и щеки, шептал:
— Ну, почему ты не пришла? Почему? Чего ты хочешь?
Маринка замерла под его руками, лицо ее дрожало где-то у него под мышкой, ее обрывающийся шепот шел словно бы из его груди:
— Я не хочу, чтобы ты уезжал.
Горка скиданного Маринкой в топку угля еще чернела в красном огне, но огонь охватывал ее все более яростно и властно, разбухал, становился плотным, упругим, неостановимо тек красной, с желтыми всплесками, струей в глубину топки. И только сейчас Володька почувствовал, как здесь жарко.
