И он понимал, что нужно делать, и дядюшка знает, что Серёжа прав, но оба они свою выгоду ставят превыше всего — это их стереотип поведения. И как нельзя было поздравить тогдашнюю Россию и её армию с Паскевичем, так нельзя поздравить и советское государство, науку историю и отрасль её археологию, коммунистическую партию и семью дядюшки с таким гражданином, таким учёным-специалистом и наставником для студентов, таким носителекм партбилета (не коммунистом же мне его звать!) и таким мужем, отцом, братом, дядюшкой, как «дядя Витя», он же Виталий Александрович…
Нельзя поздравить… Но он существует. Мало того, он, как и положено упомянутым мною выше — в разборе образа Ангелины Никитичны в кассилевских «Дорогих моих мальчишках» — вирусам, стремится размножаться, стремится переналадить всякую ещё здоровую клетку организма страны и общества на свой лад. Вот и за Серёжу принялся. Правда, тут нашла коса на камень — мальчик оказался из породы «ясноглазых», что было отмечено ещё уборщицей на станции Роса, а эта мутация в нашем мире вообще редкость, а в стране, пережившей сталинизм, тем более. Почему мы имеем дело именно с такой редкостью, не ошибаюсь ли я? Об этом стоит поразмыслить и порассуждать поподробнее.
Серёжа написал отцу из лагеря письмо, где сообщал, что в лагере ему не нравится, объяснив — почему. Начальник лагеря перехватил письмо. А ведь он не мог знать, что именно в этом заклеенном конверте таится опасная для него информация, могущая дойти туда, куда ему не надо, чтобы доходила. Наша история знает таких начальников на самых разных уровнях.
Так перекрывали намертво все вести из вверенного им региона сибирские губернаторы — князь Гагарин при Петре Первом и отец будущего декабриста Пестеля при Алекесандре Первом. Знали, что рыло в пуху, что похвалы за своё правление не дождутся, вот и шли на риск. Начальник лагеря пока что всего лишь мелкий бес, но из той же породы, а потому занимается перлюстрацией постоянно, вот и перехватил опасный для него бит информации. И не постеснялся собрать весь лагерь на специальную общую линейку, посвящённую угрозам в адрес автора письма и иже с ним, не постеснялся разнагишиться морально перед несколькими сотнями детей в красных галстуках, тем самым прививая им убеждение, что именно такова норма поведения власть имущего. И Серёжа сказал, что это подлость — на всю линейку разнеслись эти слова, и никто ни словом, ни делом его не поддержал. Кстати, и встретившийся Серёже газетчик, когда мальчик спросил его, можно ли читать без спроса чужие письма, именно это слово — подлость — произнёс. И отец Серёжи после смерти матери сжигает не читая оставшиеся письма к ней от того человека, которому она предпочла Серёжиного отца, но с которым продолжала переписываться (отличные в этой семье были нормы отношений между родителями и отличный сын вырос в этой семье!), причём объясняет маленькому ещё Серёже, почему это нехорошо — чужие письма без спроса читать. И вообще в советской литературе и прессе иных взглядов на перлюстрацию и подслушивание не было никогда, а в детективах, где сыщики хотят получить такое право, чтобы иметь доказательства вины преступника, им приходится всякий раз просить санкцию прокурора, стража советской законности, и не всегда они её получают. Так что мальчик ничего антисоветского не сказал. Но тут же на линейке он услышал: «Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря!»
«Наши» — это «советские», что ли? Лагерь-то числится советским. Но ведь уже несколько десятилетий прошло, как именно в адрес наших людей стали звучать слова «не наш это человек», после чего такому «не нашему» приходилось предельно худо. Начальник — продукт тех невесёлых времён, явно желающий их продолжить, хотя пока что в большие чины не вылез, но — рвётся, старается, ибо иначе просто не может, таким уж вырос, такого только могила исправит…
Серёже бы испугаться, что не дадут каши для еды и постели для спанья, что напишут папе, признать бы ошибки, сказать, что больше не будет… Это же в порядке вещей, немало ребят и сейчас, не успев даже понять, зачем начальство остановило на них взор, на всякий случай заявляют, что больше не будут. Есть такие и у Крапивина — это «брат, которому семь» из одноимённой повести и Динька-наездник из повести «Трое с площади карронад», отличные, кстати, ребятишки, но уже обученные уму-разуму в стране, пережившей упомянутые десятилетия… А вот Серёжа взял, да и ушёл из лагеря, благо — вещи под рукой оказались. Один на весь лагерь такой оказался…
И тогда в погоню был послан физрук. Эта личность тоже заслуживает внимания. В разговоре с Серёжей он сперва прикинулся, что ничего такого и не было, потом — что он толком не знает, кто в данном конфликте виноват, а потом оказалось, что он всё знает, что перехваченное письмо у него с собой и что он не остановится перед применением силы против мальчишки-шестиклассника. И лишь оскаленные зубы сдружившегося с Серёжей бездомного пса заставляют сего потенциального полицая ретироваться. Я не случайно употребляю термин «полицай». Если Всеволод Кочетов, бывший до написания романа «Чего же ты хочешь?» пропагандистом советского образа мыслей, делил в те годы людей на тех, с кем он пошёл бы в разведку и с кем не пошёл бы, то я среди последних привык выделять тех, кто при соответствующих обстоятельствах пошёл бы в полицаи, в гестаповские агенты, в подручные унтеру Фенбонгу из фадеевской «Молодой гвардии» или в зондеркоманды. Их не так уж мало в нашей жизни — встречал неоднократно. Они и в данном лагере есть, вполне подстать физруку, хотя и помладше годами. Это, так сказать, любовно выращиваемая начальником лагеря смена — Гутя, Пудра, Витька и кандидат в таковые — Женька Скатов. Правда, этот на случае с Серёжей разобрался, в какую компанию попал, и дал задний ход. Но мог и не дать — его не сочувствие к Серёже толкнуло, а любовь к собакам.
Вообще эта четвёрка показана достаточно подробно, чтобы стоило ввести в список тем школьных сочинений и такую: «Образы четырёх мушкетёров из лагеря у станции Роса», но я на них более останавливаться не стану, а просто задам себе вопрос: «сколько в том лагере было ребят вообще?» Вряд ли больше четырёхсот. И вряд ли эта четвёрка одинока и совершенно нет подобных им, хотя и не приближенных к начальнику лагеря. Но если даже и больше ни одного не было — один-то процент уже есть! Одна ложка дёгтю портит бочку мёду, а тут не ложка, а целый процент, причём привилегированный процент, причём не встречавший сопротивления процент… И эта четвёрка тоже становится на дороге у Серёжи, и опять-таки из всего лагеря он единственный, кто готов биться с ними до последнего.
Фактически из всех власть имущих в этом лагере была одна лишь белая ворона — вожатый Костя, да и тот из-за болезни матери уехал до конца смены, а кто остался?
Осталась старшая вожатая Евгения Семёновна, которая рта не откроет, когда бравый начлагеря будет морально оголяться перед ребятами на линейке. Осталась изо всех сил подражающая ей вожатая Гортензия, которая часто кричит и абсолютно ничего не понимает. Физрук остался — мы с ним уже знакомы… Мудрено ли, что Серёжа написал отцу, что ему тут не нравится?
И этот лагерь — не что-то из ряда вон выходящее. После появления несколько лет назад в «Комсомольской правде» статьи Владимира Солоухина «Лагерь без горнистов» появилась масса откликов, из которых видно, что такие заповедники скуки и господства группы силачей при поддержке администрации именно типичны. Мне же приходилось встречать и худшее. Летом 1945 года, ещё дошколёнком, я впервые попал в лагерь, и первый блин оказался комом. Лагерь находился в знаменитом имении князя Барятинского «Марьино» в Курской области, где когда-то гостил у своего победителя пленный Шамиль и где поныне сохранился памятник ему — скульптура орла с распростёртыми крыльями, и я и сейчас скажу, что страна не жалела в то тяжкое время средств для своих детей. Но вот кому она доверила эти средства и этих детей — дело другое. Если вожатые младших отрядов считали возможным раздевать догола своих питоцев и выставлять их перед палатками на потеху всему лагерю, а руководство лагерное это не пресекало — можно представить, сколько детских душ было покалечено за три смены в этом огромном лагере, десятка на три отрядов. И это ведь не мешало разучиванию к торжественной линейке стихотворных рапортов и распеванию на ходу колонной куда бы то ни было: «Раз-два! Ленин с нами! Три-четыре! Ленин жив! Выше ленинское знамя, октябрятский коллектив!» (Это у нас октябрятский, в прочих орали про пионерский). А по-настоящему удачный лагерь — такой, как в «оруженосце Кашке» или «Валькиных друзьях и парусах», мне за семь лет попался лишь однажды. И поскольку в каждом таком лагере были сотни ребят, а в лете было три лагерных смены, то речь идёт не об одном моём сугубо нетипичном опыте. Не редкость такое и в школе, о чём мы найдём и в прессе, и у писателей, в том числе и у Крапивина, особенно в «Трое с площади карронад». Да и в школе, где учится Серёжа Каховский, тоже найдутся не только взрослые бракоделы, но и их продукция, скажем — Лилька Граевская по прозвищу Мадам Жирафа… А главное в данном лагерном случае, что начальником лагеря некто властный, но безымянный для ребят и их родителей назначил человека, ранее занимавшегося транспортировкой овощей и допустившего в этом деле махинации ради премии, приносившие немалый урон делу (простои вагонов), о чём стало известно — и вот куда его направили, вот кому доверили самое дорогое, что есть у каждого народа, каждого общества — детей доверили. И на посту начальника лагеря он пишет с умышленно неразборчивой подписью клеветнические письма в газету на председателя соседнего колхоза.
