— Тебе было скучно? — спрашивала Софи после их ухода.

— Нет. По-моему, они все замечательные. Особенно Фредди.

— А он не слишком занудный? Иногда несет такую дичь! Хотя танцует отлично.

— Он рассказывал о какой-то Матушке Ллойд. Это кто, ваша преподавательница? Он, кажется, ее недолюбливает.

— Не она, а он. Матушка Ллойд — это мужчина. Говорят, он как-то приставал к Фредди и получил по рукам. Фредди он не подходит.

— А кто Фредди подходит?

— Кто-нибудь погрубее. Если они тебя достанут, скажи. Ладно?

— Скажу.

— Может, все эти дурацкие разговоры тебя раздражают, тогда я не буду их приводить.

— Здесь твой дом, а они твои друзья. Можешь приводить кого хочешь.

— А вот ты почему-то не встречаешься со своими друзьями?

— Встречаюсь, конечно, например, с Генри. Мы виделись на этой неделе.

— А, Генри, — бросила она. — Генри не в счет, вы совсем разные. Я имела в виду других твоих друзей — писателей. Наверняка ты с кем-то общался до встречи со мной.

— Писатели никогда не ходят стаями, вообще редко встречаются, они слишком ревнивы друг к другу. Что значит — разные?

— Ну, так. Генри интересуется только деньгами.

— Он несимпатичен тебе?

— С ним все в порядке. Но ты не должен ему доверять.

— Генри? Он же мой старый друг, и такой безобидный. Немного честолюбивый — вот и все.

— Мелани мне кое-что рассказала.

— Например?

— Он считает, что я тебе не пара. Что испорчу тебе жизнь.

— Что он в этом смыслит? Она с ним спит?

— Редко. Он называет всех актрис шлюхами, а ее упрекает в излишней скромности. Мелани говорит, что она сыта им по горло.

Я не имел представления о том, какие сложности порой возникают у девушек, потому что до Софи ни с одной из них постоянно не жил. Однажды днем, вернувшись из магазина, я нашел ее лежащей на полу с упирающимися в край дивана ногами.

— Ты что, тренируешься?

— Нет, у меня кровотечение.

— Господи! Позвать врача?

— Не надо, это месячные. Раз на раз не приходится. То ничего, а то просто ужас.

— Чем я могу помочь?

— Ничем. Если хочешь, налей мне чашку чая.

Тут я заметил, что ноги у нее в синяках и подтеках.

— Что у тебя с ногами?

— Так и раньше бывало. Ты не видел!

— Ну, не так.

— Со всяким танцором это может случиться.

— Пойдем, я тебе их вымою, — предложил я.

— Не волнуйся, все нормально.

— Пойдем, тебе станет легче, отвлечешься немного.

— Да у меня просто цикл. От этого не умирают.

Я все же настоял, и мы пошли в ванную. Но стоило мне дотронуться до ее ног, как она тут же выдернула их из таза.

— Не надо! Я боюсь!

— Боишься? Чего — щекотки?

— Нет, это мне напоминает монастырь.

— Я напоминаю монастырь?

— Да не ты. Они нам все время твердили: умывайтесь кровью ягненка, Мария омывает ноги Иисуса и еще всякую чушь. Там везде была кровь. Куда ни глянешь — Он везде на кресте, из раны сочится нарисованная кровь, кровоточащие сердца, палец святого покровителя под стеклом. А еще нужно было верить, что пьешь Его кровь и ешь Его плоть перед завтраком. Помню, чаша была холодная, а жидкость с металлическим привкусом. Они купались в крови, но о том, что каждый месяц бывает у женщины, следовало молчать, как о чем-то грязном. И когда это впервые случилось, я решила, что Бог наказывает меня, и очень боялась изойти кровью.

— Какое-то средневековье! Ты хочешь сказать, что ничего не знала, что никто тебе не сказал?

— Хорошие девочки об этом не разговаривали.

— Ты шутишь, наверно.

Она отчаянно замотала головой.

— Столько там лжи, ты просто представить себе не можешь!

— И давно это было? Лет шесть назад?

Она кивнула.

— И что ты делала? Наверное, с ума сходила?

— Я просто засела в сортире и сидела, пока меня не кинулась искать одна монахиня, когда я опоздала на урок.

— И она рассказала?

— Ну конечно! Стала болтать про первородный грех и такого наговорила! А через неделю зашла ко мне в комнату, когда я спала, и стала лапать меня.

— И долго это продолжалось?

— Со мной такое было только раз, а вскоре она ушла из ордена. У многих девочек были романы.

— А у тебя?

— У меня нет. Я почти ни с кем не дружила.

— Какой ужас!

— А с тобой что-нибудь подобное случалось?

— Нет, скучнее моего детства ничего не придумаешь, я оставался чистым и непорочным, ни один скаутский вожатый меня не тронул. Бедная ты моя крошка!

У Софи в жизни бывали мрачные периоды, но она не теряла оптимизма. Еще немного — и все изменится к лучшему, следующая проба станет «той самой», приятель какого-то приятеля пригласит ее участвовать в телепостановке. Ее огорчало, что она не вносит свою долю в хозяйство: случайные заработки, которые ей выпадали, — сегодня здесь, завтра там, в какой-нибудь рекламе, — едва покрывали ее повседневные расходы.

Однажды, отдыхая после занятий любовью, она спросила:

— Тебе не понравится, если я вдруг получу предложение участвовать в каком-нибудь шоу вроде «О, Калькутта!»?

После паузы я ответил:

— Почему же, соглашайся, раз это поможет твоей карьере! У каждого своя жизнь, своя работа! Ты получила предложение?

— Я прошла первую пробу, и меня пригласили на следующую.

— Потрясающе.

— Но ведь ты не в восторге, я знаю!

— Милая, делай то, что считаешь нужным. Почему бы тебе не найти агента?

— Агента не интересует, какой ты танцор. Он ищет того, кто зарабатывает большие деньги.

— Но именно деньги тебя и беспокоят?

— Я не хочу, чтобы ты один за все платил.

— Что значит «за все»? Ведь я здесь живу, и расходы остались те же. Ешь ты немного — соблюдаешь диету. Так что ничего лишнего я на тебя не трачу. А как ты обходилась, когда вы жили с Мелани?

— Ну, девушки — это совсем другое.

— Как это — другое?

— Вот так, другое.

— Я же не думаю о деньгах, зачем же тебе волноваться?

Я храбрился, хотя не мог без ужаса думать о том, что скоро ее потеряю.

— И вы потеряли ее из-за вашего друга Генри?

— Да.

— А долго вы жили вместе?

— Вполне достаточно, чтобы я почувствовал себя буквально разбитым, когда она ушла.

Какое-то время Алберт задумчиво смотрел в свою чашку, потом наконец сказал:

— Я часто спрашиваю себя, не упустил ли я…

— Что?

— Большую любовь. Поймите меня правильно: я женат удачнее, чем того заслуживаю, потому что своей работой причиняю Лиз массу страданий. Лучшие годы своей жизни она провела, дрожа от страха, что сейчас позвонит телефон, и ей сообщат о моей смерти.

— И никаких интрижек?

— Да было несколько. Но не таких, как у вас. И очень давно. Я тогда еще служил патрульным. Их лица уже стерлись из памяти. Странное признание, да? Бывало, во время ночной смены меня приглашали на чашку чая, а то и на кое-что другое, если повезет. «Кое-что другое» — вот и все. О любви на всю жизнь не могло быть и речи. — Он пристально посмотрел на меня. — Скажите, стоит ли так страдать, как страдали вы? Хотелось бы понять.

— Стоит, — солгал я.

— Но вы сказали, что чувствовали себя разбитым.

— Это писательское преувеличение.

— Генри уже был членом парламента, когда Софи к нему ушла?

— Нет. Но в банке ему надоело, и он подумывал о том, чтобы сменить занятие… Легче всего было бы считать его чудовищем, но он им не был. Во всяком случае, тогда. Заводным — да, был. Тщеславным, вечно в поисках денег, любым, даже не очень благовидным путем. Это да. И в то же время было в нем что-то, что видел лишь я один.

— Вы чересчур благородны, — возразил Алберт. — Не знаю, что бы я на вашем месте чувствовал.

— Нельзя требовать от друга, чтобы он был совершенством, — заметил я. — Генри никогда не опускался до заурядности, не то что я. И если хотите знать, не отбивал у меня Софи — она сама к нему ушла. Я был недостаточно внимателен к Софи, думал, что подарил ей домашний очаг, а она тяготилась им. В отличие от меня Генри был личностью яркой. И Софи ушла к нему, полагаю, в самый подходящий момент. Отборочные комиссии тори предпочитают женатых.