Перенаселенная Европа в XVI веке отдает излишки своих людских ресурсов Новому Свету — обеим Америкам, что сделает языки главных колониальных империй Европы — испанский и английский — самыми многолюдными в мире. Новый Свет — дитя перенаселенной Европы. Некоторые исследователи называют Сибирь российской Америкой. Но сходство здесь только формальное. В XVII–XVIII веках иммиграция русского населения в Сибирь была смехотворной: самое большее по две тысячи человек в год. К концу XVIII века в Сибири вместе с коренными народами жило около 600 тысяч человек. Незаселенность этих обширных территорий представляла постоянную головную боль для правительства. В 1756 году сибирский губернатор Чичерин, объясняя Петербургу очередную неудачу по привлечению переселенцев, жалуется на их «ленивство», которое «все превозмогло и никакого успеха в том нет». Массовая колонизация Сибири начнется только в 90-е годы XIX — начале XX века, когда в Центральной России, наконец, будет ощущаться относительный избыток населения. Его ежегодный прирост составлял тогда 1,5 миллиона человек. После столыпинской аграрной реформы с 1907 по 1914 годы, то есть за каких-то семь лет, в Сибирь переселилось свыше 2,5 миллиона крестьян. Таким образом, сравнение Сибири для России с Америкой для Старого Света начинает работать только в самом начале XX века. В 1900 году военный министр Куропаткин имел все основания заявить: «Необходимо помнить, что в 2000 году население России достигнет почти 400 миллионов. Надо уже теперь начать подготовлять свободные земли в Сибири, по крайней мере, для четвертой части этой цифры». Революция 1917 года навсегда похоронила эти расчеты.
С.Дали. Сон Христофора Колумба. 1958-59
Физическая Федора и нравственная дура
В 1831 году князь Вяземский, комментируя патриотические стихи Пушкина по польскому вопросу, заметил: «Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и прочее. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия — Федора, а нравственная дура». Так один из самых ядовитых умов России, наверное, впервые попытался критически оценить простор страны, который, как я уже писал, был не только ее благом, но и проклятьем.
Низкая плотность населения в сочетании с огромными пространствами законсервировала экстенсивный тип экономики, в которой решающую роль играют не производительность труда и технические инновации, как в Западной Европе, а неограниченность ресурсов: земли, леса, дичи, рыбы, мехов и, наконец, нефти и газа. Собственно эксплуатация не связанных с земледелием ресурсов исторически и называется в России «промышленностью». «Промышленные люди» освоят Сибирь в XVII веке и Аляску в XVIII–XIX веках, то есть будут прежде всего хищнически истреблять местного пушного зверя. Добычу пушнины тогда и понимали, как правило, под «промышленностью». Первое серебро Сибирь даст почти через 150 лет после своего покорения, в 1704 году, золото — в 1752 году. Националисты напрасно ругают Александра II за то, что он продал американцам Аляску. Александр II был истинно российским царем. Истребив каланов — их мех серебрился еще на Евгении Онегине, — русские просто не знали, зачем им эта земля и что еще с ней можно делать. И даже давали американским сенаторам и газетчикам взятки, чтобы поскорее избавиться от лишней обузы.
Характерно, что, когда русский человек попадает в средневековую Западную Европу, его поражает «хитрость» тамошней жизни. Вот что пишет анонимный автор из Суздаля, который первым из соотечественников оставил записки о своем путешествии на Запад около середины XV века: «И среди града того [Люнебурга в Германии. — Н. У.] суть столпы устроены, в меди и позолоченные, вельми чудно, трех сажень и выше; и у тех столпов у каждого люди приряжены тоже из меди [то есть медные статуи. — Н. У.]; и истекают из тех людей изо всех воды сладкие и студеные: у одного из уст, а у иного из уха, а у другого из ока, а у иного из локтя, а у иного из ноздри, истекают же вельми прытко, яко из бочек; те люди выглядят как живые, и те бо люди напояют весь град той и скотъ; и все приведение вод тех вельми хытро, истекание их несказанно». А вот Лейпциг: «И таковаго товара и хитра рукоделиа ни в коем граде из описанных не видел». Нюрнберг: «И полаты в нем деланы белым камнем, вельми чудны и хитры; такоже и реки приведены к граду тому великими силами хитро; а иные воды во столпы приведены хитрее всех предписанных градов, и сказати о сем убо не мощно и недомыслено отнюдь». Аугсбург: «И божници в нем устроены, и с надвориа писано вельми хитро». И наконец, Флоренция: «И есть во градь том божница устроена велика, камень моръморъ бел, да черн; и у божницы той устроен столп и колоколница, тако же белого камня моръмора, а хитрости ея недоуметъ ум наш».
Европейцы хитры, русские бесхитростны. Умничанье у нас вообще не поощряется. Если вы думаете, что слово «умничать» принадлежит какому-нибудь безымянному прапорщику Советской армии, вы ошибаетесь. Оно довольно часто встречается в грамотах Московии примерно в том же значении, в котором его потом употребит наш коллективный прапорщик.
Столетия экстенсивной экономики, безусловно, сформировали особый тип личности — «бесхитростный», не «умствующий» или, как бы мы сказали сегодня, неинновационный. Можно было бы назвать его даже паразитическим, если бы жизнь нашего народа не была так трудна и трагична. При всей громадности Россия была страной, в которой суровый климат и бедные почвы обрекали население на скромную жизнь, часто на грани существования. Запад не знает голода с XVIII века, Россия — только со второй половины XX века. «В Европе, — пишет Ключевский, — нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого». Правда, и более склонного к краткому, зато чрезвычайному напряжению сил в миг короткого северного лета, нежели к постоянному размеренному труду в течение всего года. Корабельное слово «аврал» — спешная работа на судне — пришло в наш язык из голландского уже при Петре, но очень точно описывает национальные трудовые привычки.
Ново-Архангельск. Столица русской Аляски. Рисунок первой половины XIX века
Пока у европейцев, стиснутых в своих крошечных долинах, зацепившихся за отвесные горные склоны, вырывающих у океана километры тверди, столетиями вырабатывалось сознание, что этот клочок земли и есть родина, пока все более виртуозными становились техники возделывания земли, все более разнообразными — занятия населяющих ее людей, русский человек везде чувствовал себя гостем, временщиком, кочевником, случайностью. Пару лет — и будет новая паль, будет новая жизнь, затем другая, и слава Богу. Быт «промышленников», преодолевавших в погоне за пушным зверем многие тысячи верст, был, наверное, еще более поверхностным. К чему строиться, обживаться?! Все временно, все понарошку, все тонет в бесконечности этой однообразной земли. И так столетие за столетием, пока мы не пришли к нынешней бесхитростной жизни на нефтедоллары, при которой главное снова не умничать.
Характерно, что популярные ныне «чемоданные настроения», все эти «пора валить!» — отнюдь не новость для России, не какая-то особенность позднепутинской общественной атмосферы, а проявление все той же русской матрицы с ее неистребимым комплексом временщика, исторической случайности в бесконечном пространстве и бесконечном же времени. Если нам что-то не по нраву, мы не будем стараться изменить существующую реальность в соответствии с собственным мироощущением, нет. Испокон веков нас не принуждали к этому ни теснота, ни укорененность в земле, как это было в Западной Европе, где восстание подданных против тирана-правителя, нарушившего закон и обычай, считалось правом и даже обязанностью истинных граждан, о чем, например, писал не какой-нибудь политический радикал, а наиболее уважаемый богослов католической церкви Фома Аквинский уже в XIII веке. Русские, недовольные своей жизнью, не пытались ее изменить, они просто уходили. В Литву, на Дон, за Урал, в Сибирь, теперь на Запад — русские бежали или, как тогда говорили, «гуляли» всегда.
Ханс Борнеманн. Алтарь церкви святого Николая в Люнебурге. XV век
